— Мне пора…
— Да, да, беги. Школой нельзя пренебрегать. Тебе необходимо получить образование. Шагом марш!
По пути в школу ей вдруг пришло в голову, что если бы ее отец принял это так близко к сердцу…
Отец, с его беспомощной честностью, с его опустошающими попытками прокормить семью, с его все более и более ветшающим уважением к себе, с унижением, заклеймившим его плечи… с этим предательством от отчаяния…
Вот тогда бы она сдалась.
Почему? Пока она была не в состоянии объяснить это. Но она знала, что это так.
Хердис заставили повернуться, пройтись, постоять, посидеть, поднять сперва одну руку, потом — другую, она должна была принимать разные позы и стоять в них не шелохнувшись, пока мать разговаривала с двумя портнихами.
— Вот так. Нет, юбку мы сделаем чуть-чуть подлиннее… Выпрями спину, Хердис. Так, теперь, по-моему, хорошо. А как тебе кажется, Хердис? Посмотрись в зеркало.
— Нет!
— Господи! Ну, как можно быть такой упрямой! Это же мечта, а не костюм!
— Я не просила ни о какой мечте! И я не хочу такую широкую юбку.
— Предпочитаешь выглядеть девочкой-переростком?
— Нет. Но я не хочу вдруг стать взрослой. Свежеиспеченная конфирмантка. И вообще, сейчас модны юбки покороче.
— Хм-м. Да-а. Ну-ка, выпрямись! Ага! Может, подобрать тебе более модный бюстгальтер, который немного скрадывает линию?
— Почему бы не прямо корсет? — прошипела Хердис.
— А может, и корсет. У тебя была бы лучше осанка. Но ведь нынешняя молодежь не признает ничего, что хоть капельку давит…
— Ты угадала. Из-за этого и происходят все разногласия, — сказала Хердис и осмелилась взглянуть на себя в зеркало. — Мы отказываемся от всего, что давит и стягивает…
Одна из портних уже ушла, другая вышла из комнаты, чтобы принести образцы для шемизетки, которая должна была виднеться в вырезе костюма. Мать сказала:
— По-моему, тебя давит все, что мы называем общепринятыми обычаями. Берегись, Хердис, ты рискуешь своим будущим. Неужели ты этого не понимаешь?
— Нет. Не понимаю. Мое будущее зависит только от меня.
Мать закурила маленькую сигару, хотя вообще она курила только по случаю большого общества. Она была очень бледна.
— Да, Хердис. Элиас дал тебе… все. И он хочет, чтобы ты была одета красиво, независимо от того… Должна тебе сказать, что ты не отвечаешь ему даже каплей благодарности. Похоже, что тебе вообще не известно то, что мы называем благодарностью.
— Ты ошибаешься, мама. Просто я не считаю, что благодарность — это что-то вроде долга. Для меня благодарность — это чувство. И оно останется во мне навсегда.
С растерянным выражением лица мать погасила недокуренную сигару, когда портниха вернулась с образцами, мать все еще мяла сигару в пепельнице и безуспешно пыталась что-то сказать. И она выбрала самую красивую и самую дорогую материю.
Хердис подумала: такой костюм до смерти перепугает Винсента.
Они так и не обменялись ни словом, мать остановила автомобиль возле парка.
— Если хочешь, мы можем зайти и отрезать тебе волосы.
Хердис даже рот раскрыла. Отрезать волосы?..
— Ведь ты уже давно пристаешь с этим, — продолжала мать. — И по-моему, ты права. У тебя слишком густые волосы, их трудно убирать под шляпу. И кроме того, короткие волосы больше идут… Мы можем пройти через…
— Но я не хочу отрезать волосы!
Мать засмеялась.
— Я так и думала. Ты будешь противоречить, что бы тебе ни предложили. Вспомни, как ты не давала мне покою и просила разрешения остричь волосы, потому что все уже давно остригли.
— Этого я никогда не говорила! Того, что все давно остригли.
— Ну, хорошо. Не будем пререкаться. Но ты ужасно дулась, когда тебе не разрешили остричься. И вот тебе разрешили…
На этот раз мать была права. Хердис чувствовала, что сидит с глупым видом. Она ничего не понимала, но теперь у нее не было ни малейшего желания отрезать волосы.
— Я передумала, — сказала она.
Мать нежно поглаживала манжеты своих изящных перчаток.
— Значит, все-таки можно передумать? Даже ты можешь?
Она вопросительно, искоса взглянула на Хердис.
— А ты не могла бы передумать и в отношении другого?
Хердис покачала головой:
— К сожалению.
Верх автомобиля был открыт, начался небольшой дождь, и мать стянула берет, чтобы дождь смочил ей волосы — от влаги они сильнее вились. Она подняла лицо к небу и закрыла глаза.
— Я часто пытаюсь понять тебя, — сказала она медленно. — Все эти твои НЕТ. Этот постоянный протест. Хотя и достаточно жалкий протест. У меня в Германии есть кузина, Фридл. В молодости она всю семью довела чуть не до отчаяния. Но протест Фридл касался не только ее личной свободы. Она тоже ломала общепринятые обычаи — но для того, чтобы освободить других! И она посвятила этому всю свою жизнь — несла свободу и справедливость тем, кому плохо.
Мать страстно вдохнула пропитанный дождем воздух.
— А ты, Хердис? Твое стремление к свободе касается только тролля, желающего быть самим собой.
Она удовлетворенно засмеялась этой меткой реплике и тронула автомобиль с места.
— В воскресенье Давиду исполняется двадцать пять лет. Вот мы и посмотрим, способна ли ты думать о ком-нибудь, кроме себя.
Когда Давид больше уже не мог пользоваться креслом-каталкой, дедушка и бабушка переоборудовали свою маленькую квартиру. Давид занимал лучшую комнату, которая раньше была гостиной, отсюда, если ему хотелось, он мог смотреть на улицу. Другая комната выходила во двор, сейчас в этой комнате, за закрытой дверью, шумел поток голосов. Портьера у Давида была задернута: он сказал, что хочет немного отдохнуть.
Хердис удалось незаметно проскользнуть к нему, в руке она держала рюмку с портвейном, которую ей удалось, тоже незаметно, взять со стола. Ей хотелось выпить для храбрости. Потому что Давид, именно Давид, должен был узнать об этом от нее лично.
Хердис стояла у окна и смотрела на ребятишек, которые, осмелев, приблизились к материнскому «эссексу», они быстро притрагивались к дверце, к радиатору и отскакивали назад. Когда они покосились на окно, она погрозила им и вызвала то робкое дружелюбное веселье, которого ждала. На окне стояли куски картона, ими загораживали окно, когда Давиду надоедало любопытство ребятишек — любопытство, к которому он давно вообще-то привык и которое стало частицей его жалкого существования.
— Это ты, Хердис? — услышала она голос у себя за спиной.
— Я думала, ты спишь, — ответила она, обрадованная, что он не спит, впрочем, она так и предполагала.
— Приоткрой окно.
— А тебе не будет холодно?
— Накинь на себя шаль, она лежит на книжной полке. От меня плохо пахнет.
Это была правда. От Давида плохо пахло. Наверно, из-за недержания мочи да еще от пролежней, которые больше всего его мучили.
Давиду исполнилось двадцать пять лет, он смирился. Он уже не плакал, как несколько лет назад, когда еще мог ходить, и, хотя Давид говорил медленно и с большим напряжением, теперь он казался более живым, чем тогда. Это было непонятно. Ведь теперь уже никто не давал ему никаких надежд на улучшение.
Хердис помедлила у открытого окна, пока ее легкие наполнились обжигающе свежим воздухом. Погода была ясная, но такая холодная, что тротуары не высыхали, они все еще были темные после вчерашнего дождя. Из-за невысоких домов на противоположной стороне улицы виднелись деревья, они уже сбросили с себя почти всю листву и теперь дрогли от холода. С горы Сандвиксфьелле пахло стужей. Это был неотвратимый запах осени.
Не оборачиваясь, Хердис медленно закрыла окно и понурилась, Давид окликнул ее. Она подождала, чтобы он сказал еще что-нибудь, но, поскольку он молчал, она взяла свою рюмку и села возле него. Сейчас она ему все скажет.
— Хердис, правда, что ты помолвлена?
— Фу! Нет! Я… я просто гуляю с одним молодым человеком.