— Нельзя так надолго занимать уборную!
Это была здравая мысль, и Хердис промычала что-то невнятное.
— Поторопись, пожалуйста, другим тоже нужно!
Про колонку Хердис совсем забыла, в ней клокотала вода, и в ванной было нестерпимо жарко. Сейчас поднимется крик. Придется постоять за себя, почему ей разрешают купаться только по субботам? Хердис дернула за шнурок, спустила в унитазе воду, потом обождала минутку и открыла дверь.
Мать ворвалась в ванную и даже застонала от жары. Они одновременно увидели таз для умывания, стоявший на крышке унитаза. Хердис совершенно забыла о нем. Ведь она собиралась вылить грязную воду и вымыть этот дурацкий таз. Теперь все пропало. Сейчас будет крик. Она упрямо вскинула голову: ей тоже нужно…
— Ага! — сказала мать. И больше ни слова. Но глаза у нее превратились в сверкающие щелки. Они смотрели друг на друга в упор, Хердис шмыгнула носом, приготовившись к бою. Вот сейчас, сейчас…
Неожиданно мать разразилась смехом. Коротким негромким смехом.
— Боже мой, какая ты смешная! Ну, разумеется, прими ванну. Я вижу, что тебе это очень нужно.
Хердис отклонилась, когда рука матери приблизилась к ее лицу, но рука не ударила, она похлопала Хердис по щеке, не доставив ей этим особой радости.
— Я могу прийти и потереть тебе спину.
— Не надо!
Ни за что в жизни. Спасибо, не надо. Отныне никто не будет тереть ей спину. Никто не должен видеть ее голой…
Когда зазвонил звонок, Хердис первая бросилась открывать дверь.
Это был дедушка. За последнее время он стал еще меньше, голова совсем ушла в плечи и пряталась в потертом воротнике пальто, глаза бегали по сторонам и были похожи на глаза испуганной птицы.
Дедушка как будто не решался переступить порог.
Хердис широко распахнула дверь и попыталась улыбнуться. Но мать была уже тут как тут.
— О, папа! — Она помогла ему одолеть последние ступеньки, прижала его к себе. Слезы нежности застлали ей глаза.
— Ох, Франциска. Добрая моя девочка, ты любишь своего старого отца… Да, да, я уже совсем старый…
— Идем, папа, дай мне твой зонтик. Пальто… Проходи сюда.
Он зашептал, словно боясь вслух произнести то, что хотел:
— Кофе, Франциска! Если можешь, дай мне, пожалуйста, чашечку кофе. Не обязательно заваривать свежий. О, кофе, кофе! Я уже так давно не пил настоящего…
— Ну, конечно, папа! Конечно, я напою тебя настоящим крепким кофе! Садись, погрейся. Но… может, ты останешься обедать? Тогда мы выпьем кофе после обеда. Останешься?
— Кофе, — мечтательно произнес дедушка.
О, этот взгляд! Хердис помчалась на кухню, чтобы попросить Магду поставить воду.
Когда она вернулась в гостиную, дедушка стоял перед камином и грел руки. Он дул на них, тер их одна о другую и протягивал прямо в огонь с таким ненасытным выражением, словно изголодался по теплу.
— Да, Франциска! Я встретил на лестнице почтальона и взял у него вашу почту, так как все равно шел наверх. Он, бедняга, тоже сильно постарел. Но, знаешь, он очень дружелюбно разговаривал со мной.
Мать проглядывала почту, между бровей у нее появилась морщинка.
— Антверпен? — удивилась она. — Элиасу из Антверпена?
— Теперь почти никто не разговаривает со мной дружелюбно, — продолжал дедушка. — Все из-за того дела, им хотелось бы, чтобы меня засадили…
— О, господи, папа! Не надо так говорить! Ты не совершил никакого преступления, и все знают, что тебя тут же отпустили. Это была ошибка… Ах! — воскликнула она. — Да это же от Элиаса! Вот уж никогда бы…
Дедушка медленно поднял глаза:
— От Элиаса?
— Ну да, от младшего. От сына. Элиас заплатил за его учебу и вообще за все. Ему хотелось, чтобы мальчик приобрел специальность, получил образование. А он взял да ушел в море, нанялся на пароход. Наверняка на какую-нибудь старую калошу! И это в самый разгар войны против торгового флота! Такой удар для Элиаса!..
Хердис с любопытством перебирала газеты и письма.
Вот письмо с обратным адресом ее школы. Адресовано матери. Хердис сделалось жарко.
Внезапное озарение заставило ее засунуть письмо между газетами, но новое озарение надоумило протянуть его матери — пусть лучше прочтет при дедушке:
— Мама, мам… тебе письмо.
Мать схватила письмо, но удостоила его лишь тем вниманием, какое могли оказать ему ее пальцы, нервно теребившие конверт.
— Видишь ли… пока у Элиаса нет поводов для огорчения, он милый и добрый. Ему просто необходимо, чтобы все было хорошо, чтобы он был всем доволен…
Хердис вспотела от напряжения. Она сделала еще одну попытку:
— Ну, мама… тебе же письмо!
Мать вытащила из волос шпильку и вскрыла ею конверт, но даже не взглянула на письмо.
— Ты прекрасно все понимаешь, папа. Сейчас для него опасна любая неприятность. Вот уже несколько месяцев он ведет себя пай-мальчиком.
Дедушка вскинул голову, как насторожившаяся птица. Он хотел что-то сказать, но мать прервала его, она обвила его руками и стала осыпать быстрыми поцелуями его лоб, глаза и виски.
— Папа, ты не должен больше об этом думать. Ведь он был пьян. А пьяный он всегда вздорный и злой. Он так вовсе не считает. Не считает… Я его хорошо знаю.
Странная дрожь в животе у Хердис была вызвана не письмом из школы — в конце концов не так уж плохо она училась в последнее время. Нет, просто она вспомнила.
И снова пережила. Воспоминание плыло у нее перед глазами.
…Рюмки, бутылки, сифоны, несколько мужчин с багровыми лицами. Запах водочного перегара и застоявшегося табачного дыма, как всегда, когда выпивка длится долго.
Бледная, замкнутая мать с мрачной тревогой в глазах.
И дедушка. Худой, маленький, в кресле, сгорбившийся над чашкой кофе, которую он прикрывает одной рукой, словно боится, как бы ее не отобрали. О чем-то спорили, она по рассеянности забыла следить за разговором. Конечно, говорили о войне. О торпедированных норвежских судах. Неожиданно вырвалось одно слово: шпионы. Оно разлетелось на части, поднялось к потолку и застучало в стены. Шпионами были те люди, которые сообщали немцам, когда и где можно торпедировать норвежские суда, за это им платили деньги, они богатели и купались в золоте почти так же, как спекулянты.
Дедушка в своем кресле становится все меньше и меньше. Налитые кровью глаза дяди Элиаса. Безобразно перекошенный рот. Хердис слышит отдельные слова, обрывки фраз:
— Бедняги, говоришь?.. Бедняги? Значит, тебе жалко эту сволочь? Спекулировали и разорились… какого же черта они спекулировали? А когда сели в лужу, оправдывают себя тем, что, мол, их нужда заставила…
Дядя Элиас нарочно распалял свой гнев, он вскочил со стула, расправил плечи и с ненавистью уставился на дедушку.
И лицо матери, о, это лицо! Такое испуганное, такое несчастное, с глазами, полными слез.
— Элиас… Элиас, милый!..
Он даже не взглянул на нее. Подошел к дедушке.
— Я не желаю слышать эту мерзкую болтовню в своем доме. Ясно? Так что проваливай! Прочь из моего дома, говорю я. Чтоб я больше не видел здесь твоей хари!..
Он стал передразнивать дедушку с такой злобой, что всех прошиб холодный пот:
— Франциска, у тебя есть кофе? Я так мечтаю о чашечке кофе… с сахаром. Сахар! Ха-ха! Я тебя таким кофе напою, шпион проклятый!..
Худая, сгорбленная спина дедушки, мать, вся в слезах, помогающая ему надеть пальто.
— О, господи, папа!.. Не принимай это близко к сердцу. Он так не думает… он думает совсем иначе, я знаю. Ведь он совсем другой человек… но когда он пьет, он такой жестокий…
Хердис незаметно проскользнула в дверь следом за ними. Ей хотелось обнять дедушку, хотелось хоть что-нибудь сделать для него, его убогий вид разрывал ей сердце. Но она не могла ничего сделать. Не могла даже плакать. Ее просто-напросто не было, от нее осталось лишь мучительное эхо. Ее не существовало — она больше не понимала даже самое себя.