Ведь письмо было хорошее. В нем говорилось, что Хердис стала проявлять больше интереса к урокам и что школьные занятия идут успешно. К сожалению, дядя Элиас слушал невнимательно, а ему не мешало бы послушать это как следует; в груди у Хердис шевельнулась радость, но вдруг что-то случилось. Мать нахмурила лоб и на секунду замолчала.
— Ох! — вздохнула она. — Ох, эти дети! Я ничего не понимаю! — воскликнула она.
И прочла дальше:
…Можно, конечно, сказать, что эти проступки не очень серьезны, но, поскольку они имеют отношение к школьной дисциплине и поскольку Хердис упорно отказывается подчиниться этой дисциплине, необходимо, принимая во внимание последствия, просить, чтобы со стороны семьи были приняты более серьезные меры, дабы выяснить, что является причиной столь упорного нарушения школьных правил.
Если не считать непроницаемого молчания, на которое мы наталкиваемся, когда в дружеской форме пытаемся обсудить с нею эти вопросы, остается сказать, что больше в поведении Хердис нет ничего предосудительного.
Уважающая Вас
Сильвия Мэрк,
классная наставница
— Ну, Хердис, что ты на это скажешь?
Хердис ничего не сказала. Она почувствовала, как у нее сжались губы. Мать продолжала:
— Я не понимаю. Почему ты непременно стремишься избежать… избежать того, чему подчиняются все остальные?.
Хердис молчала.
— Господи, как это на тебя похоже! «Тролль, будь самим собой»[6]. Ей говорят: стрижено, а она — брито! Одно упрямство. Даже в таких пустяках. Почему ты отказываешься стать в строй, когда все возвращаются в класс после перемены? Ты что, с кем-нибудь поссорилась?
— Нет.
— Так в чем же дело? Элиас, ты слышишь? Она себе все портит только потому, что ей не хочется возвращаться в строю после перемены. Так, Хердис?
Хердис подавленно молчала.
Дедушка шелестел газетой.
— Жаль, что девочек не берут в корпус лучников, — сказал наконец дядя Элиас. — Там бы тебя научили ходить в строю. — Дядя Элиас бросил на Хердис быстрый и явно дружелюбный взгляд. — Ты что, плакала?
— Я была на похоронах, — с чувством облегчения сказала Хердис. — И плакала очень сильно. Это так грустно! И странно. Ведь мы больше никогда не увидим Лауру.
Мать зарыдала.
— О, господи! Какой ужас! Такая чудная девочка!
— Никакая она не чудная, — сказала Хердис.
— Отчего она умерла? — спросил дедушка.
Хердис не знала, говорили, что от воспаления легких, но от какого-то необычного, нового.
— Испанка, — решительно сказал дедушка. — Вы только взгляните на газету — сплошные траурные объявления. Столько смертных случаев, особенно среди молодежи, еще никогда не бывало.
Вспыхнул разговор об испанке, о ее опустошительном шествии через Турцию по всей Европе, о горе и отчаянии, которые она сеет на своем пути, — особенно потому, что ее так легко спутать с обыкновенной простудой. Тетя Ракель, ежедневно приходящая к дедушке в Сандвикен на несколько часов, чтобы ухаживать за уже совсем парализованным Давидом, всегда надевает на лицо марлевую повязку, когда входит к нему в комнату. В Христиании плохо работает телефон, потому что почти все телефонистки больны, а в Хёугесунне поговаривают о том, чтобы закрыть школы.
— Ой, хоть бы и у нас тоже закрыли школы. Я видела очень много домов, перед которыми мостовая застелена можжевельником, — сказала Хердис, ей тоже хотелось принять участие в этом интересном разговоре. — Я уверена, что все эти люди умерли от испанки.
Ей было приятно видеть, что дядя Элиас забыл о своей трубке и она погасла. Он сидел, упершись локтями в колени, и не спускал с Хердис взгляда, явно свидетельствовавшего о том, что дяде Элиасу немного грустно. Тогда Хердис позаботилась чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что у нее заложило нос. Мать сказала:
— Ну, хватит этих разговоров. Боже милостивый! Из-за того, что Хердис ходила на похороны, у нас весь дом пропах можжевельником. Нет! Я хочу, чтобы мы приятно провели вечер. Папа, еще чашечку кофе?
Дядя Элиас вздрогнул несколько преувеличенно, словно и в самом деле хотел стряхнуть с себя тяжелое чувство.
— Но ты должна научиться маршировать в строю вместе со всеми, — сказал он Хердис. — А если бы ты была в корпусе лучников, что бы ты тогда делала?
— Подумаешь! — ответила Хердис. — Ведь лучники маршируют под музыку!
ИСПАНКА
Все началось с какой-то странной летучей боли в плечах, ногах, спине — всюду, боль налетела на нее, как шквал. Во время решения домашних примеров Хердис ни с того ни с сего начала плакать, ее колотило от озноба.
Выяснилось, что на этот раз Хердис действительно больна, серьезно больна, а не притворяется, чтобы привлечь к себе внимание. Ее уложили в постель, поставили ей градусник, и температура оказалась весьма высокой. Пришел врач, от него по-настоящему пахло врачом, он прикладывал к груди и к спине Хердис какую-то холодную штуку с резиновыми трубками, заставлял Хердис дышать и кашлять, и она чувствовала себя так скверно, что даже забыла о всякой неловкости.
Потом ее закутали в одеяло, как будто кастрюлю с картошкой, которую хотят сохранить горячей. Дядя Элиас сообщил в свой магазин, что некоторое время его не будет, и перебрался в комнату Хердис вместе со своими счетами, бухгалтерскими книгами, газетами и сифоном с сельтерской. Он настаивал, что за Хердис надо присматривать, чтобы она не сбросила одеяло и не застудилась.
Доктор выписал рецепт: капли и пилюли для Хердис плюс две бутылки коньяку, три бутылки виски и литр можжевеловой водки для домашних, чтобы эта столь заразная болезнь не распространилась на них.
Хердис проснулась от шума водопада, казалось, будто комната куда-то плывет.
Наконец стакан был полон. Дядя Элиас отставил сифон с сельтерской и икнул.
— Что, моя крошечка-малюточка Хердис уже проснулась? Нет, нет! Только не раскрывайся!
В одно мгновение он очутился возле кровати и подоткнул одеяло со всех сторон, чтобы она не могла высунуть наружу даже пальчик ноги.
— Мне очень жарко, я сейчас лопну!
— Тс-с! Что еще за глупости! Ты скоро поправишься.
Виски, разбавленное сельтерской, тихонько шипело в стакане дяди Элиаса.
— Я хочу пить, — сказала Хердис, бросив украдкой взгляд на пузырящийся стакан.
Дядя Элиас дал ей ложечку тепловатой воды, стоявшей на тумбочке. Холодного ей нельзя: это так же верно, как то, что его зовут Элиас.
— А в остальном я исполню любое твое желание. Любое! Дядя Элиас все сделает для своей крошечки-малюточки Хердис. Хочешь, я почитаю тебе сказки?
Она плыла по зеленым волнам, которые от лунных лучей сверкали, точно бриллианты, а водоросли, запутавшиеся в ее волосах, казались расплавленным золотом. Наверху на мраморной скале стоял Чарли, и у него на шляпе развевались перья. Принц Чарли. Но большевики все ближе и ближе подходили к Береговой, а она лежала, и к ее ногам был привязан мокрый рыбий хвост. Она попыталась освободиться от хвоста, чтобы ноги у нее стали как у обыкновенной принцессы, но шипящая волна выбросила ее на берег, и это шипение раскололо ей голову. Хердис приоткрыла один глаз и увидела сифон с сельтерской и руку дяди Элиаса. Но тут началась перестрелка, это была гражданская война в Финляндии, стреляли прямо в дверь. Дядя Элиас сказал «войдите», ручка двери повернулась, и в щели показалось лицо Магды.
— Пора обедать.
Хердис медленно покачивалась на месте, а вокруг развевались обрывки всевозможных видений, наконец они растаяли, оставив острую боль в затылке. Дядя Элиас сказал:
— Принесите мне обед сюда. Может, мы и Хердис уговорим что-нибудь съесть.