Неожиданно появилась мать, налетев, как свежий ветер. Она пришла с улицы, и от нее пахло дождем.
— Какой здесь спертый воздух! Элиас! Ты еще не обедал?
— Я разговаривал по телефону. Те-те-те! Только не открывай окно!
— Но ведь здесь задохнуться можно!
— Хердис простудится.
— Ох! А обед? Тебе надо поесть, Элиас.
Лицо дяди Элиаса приняло выражение, которое означало глубочайшее раздумье.
— Поесть…
Он печально кивнул:
— Конечно, мы могли бы есть со спокойной совестью, но ведь так много людей завидуют нашей пище.
— О, господи… Элиас!
— Они готовы отнять у нас последнюю корку хлеба. И это не только большевики. Нет. Франциска! Не только большевики! Но и американцы. Ты читала газеты? Жалкие выскочки! Они диктуют нам условия, на которых согласны поставлять нам товары. Сами утопают в богатстве, но делиться с другими не желают.
— Боже мой, Элиас, милый! Да не огорчайся ты из-за этого. Поди сюда, сядь…
— Ни за что! Я не сяду, Франциска! Я буду стоять с поднятой головой. Мы никогда не склонимся перед американскими условиями. Знаешь, чего требует от нас это дерьмо?..
— Этого я не знаю. Но я знаю, что тебе необходимо немного поесть!
— Знаешь, чего они требуют за то, что будут снабжать нас рисом, жирами, мукой и нефтью, а также станками и деталями к ним? Знаешь, чего они потребовали от нас? Они потребовали, чтобы мы отказались от своей самостоятельной нейтральной политики. Потребовали, чтобы мы расторгли свои торговые договоры… нарушили свои обещания! Но мужчина — это мужчина, и слово — это слово. Франциска, я клянусь тебе…
— Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал и хочешь есть. Я возьму твой обед и подогрею его…
— Не прикасайся к моему обеду! Я и Хердис… Хердис и я… Мы прекрасно можем есть и холодный обед. Я Рашлев, и я воспитан неприхотливым.
Мать осторожно подвела его к столу.
— В таком случае покажи-ка мне, как ты будешь есть холодную рыбную запеканку.
Дядя Элиас послушно сел и послушно взял в руки нож и вилку. Подцепил кусочек застывшего масла.
Мать уже была возле Хердис, она поправила подушку и потрогала ее лоб доброй прохладной рукой. Потом рука скользнула по щеке и шее Хердис. Мать оживленно болтала и радовалась, что Хердис немного поела.
— Ты скоро поправишься, я это чувствую!
— Отойди от ребенка! — закричал дядя Элиас. — Я не хочу, чтобы ты тоже заболела!
— М-мм… а кто тебе звонил? — нежно, как цветок, прошелестела мать с таким выражением лица, будто мысли ее заняты совершенно другим.
— Э-э-э… Его милость ротмистр… помещик фон Эллерхюс. Они в городе, весь корпус лучников, и собираются показывать фокусы с колодой карт. Тиле говорит…
— Ведь ты обещал…
— За мое слово можешь поручиться головой. Не волнуйся, дорогая Циска. Им никогда не втянуть меня в это дело. Я сказал, что у нас весь дом в испанке и что я ужасно заразный.
— А они долго пробудут в городе?
— Думаю, что через несколько дней их на носилках перетащат на борт парохода, — тихонько засмеялся дядя Элиас.
— Ну, хорошо, а теперь поешь. Твой обед уже совершенно остыл.
— Им не перехитрить Элиаса Рашлева. Не пройдет! Я дал тебе слово, Франциска! А слово — это человек, и человек — это слово… Ик!.. Прошу прощения. А куда ты подевала мой стакан?
— Вот он, дружочек.
Мать протянула дяде Элиасу стакан с водой. Он принял его с отсутствующим выражением лица. Потом он стал подозрительно разглядывать стакан, как будто вода могла оказаться отравленной.
— Посмотрим, — сказал он печально, — посмотрим, что ты соблаговолила мне дать. А помнишь, как говорили старые мудрые викинги? Пей воду родниковую, пей воду ледниковую, пей все, что пьется и горячит голову! Вот как поступали настоящие норвежцы! Слышишь, Франциска? Пей все, что горячит голову. Найди мой стакан…
— Мне кажется, что голова у тебя уже достаточно разгорячилась, — засмеялась мать, пряча стакан подальше за графин. Стакан с виски.
Должно быть, Хердис заснула. Она проснулась от страшного грохота.
В комнате было совершенно темно.
Но шла оживленная перебранка. Хердис не сразу поняла, что это дядя Элиас чертыхается и клянет все на чем свет стоит, разглядеть его она не могла. С грохотом передвигалась мебель, звенели осколки стекла. Панический страх сдавил Хердис горло, и она не в силах была крикнуть. Она села в постели, с трудом ловя воздух.
Слабый отблеск, проникавший в комнату из окон противоположного дома, был единственным источником света, который постепенно позволил разглядеть все вещи. Умывальник, служивший Хердис комодом, был опрокинут, лампа с розовым абажуром исчезла, а вместе с ней и все безделушки, которыми Хердис украшала свой комод: фотографии, ваза для цветов, хрустальное блюдечко. Она услышала стон дяди Элиаса — может, он с кем-то борется? Хердис прислушивалась, губы у нее дрожали.
Неожиданно все стихло. Хердис закрыла рот ладонью. Откуда-то с полу послышался голос:
— Нет. Я тебе не клоун, не думай. Вот буду сидеть, где сижу, и все! Черт на цыпочках! Ха-ха-ха! Прищемил мне хвост дверью… Ты себе верен! Только бы… только… вот дьявол…
Дядя Элиас опять застонал и одновременно чем-то застучал в пол, двинул стулом. Слава богу, все-таки он один. Значит, он разговаривает сам с собой:
— Так, так, не будем волноваться. Ко всему надо относиться с юмором. Все-таки я Рашлев. Если бы мне только найти его… Вот черт, куда же он подевался? Эй, кувшинчик, выходи-ка из-за шкафа! Тпр-р-ру, Ана-ста-си-и-и-я! — протянул он вдруг голосом ротмистра Эллерхюса, каким тот обычно обращался к своей лошади. — Ана-ста-си-и-ия! Ха-ха-ха! Эй, кувшинчик-апельсинчик, ку-ку!.. Проказы кувшина с можжевеловой водкой — опера в трех действиях старого молодца-удальца Элиаса Рашлева. Ну, ну, иди же сюда! Ах ты, милый, славный, самый главный!.. Что, не идешь? Задаешься? Опять принялся за свои штучки! Я мужчина, я должен пить можжевеловую водку, когда нахожусь в военной… ик!.. ик!.. обстановке. Стой! Смирно!
Послышался грохот и приглушенный рев дяди Элиаса. Потом он захныкал:
— Чертовы осколки! Весь дом полон осколков. И темно, как у негра в желудке.
Он долго ворчал, бранился и снова двигал стулом.
— Ну что этому проклятому стулу от меня надо, чего он ко мне привязался? Покорнейше вас прошу, катитесь от меня подальше.
— Дядя Элиас, тебе помочь? — крикнула Хердис, без разрешения она не осмеливалась слезть с постели.
Судя по новому грохоту, дядя Элиас вступил в рукопашную схватку со стулом. Потом наступила подозрительная тишина. Хердис напряженно слушала.
— Никак это ты, моя крошечка-малюточка Хердис? — тоненьким голоском спросил дядя Элиас откуда-то из-за стола. — Хе-хе! А я и позабыл про тебя. Это потому, что здесь так темно и я тебя не вижу. Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, очень хорошо, — немного смущенно ответила Хердис. — Хочешь, я быстро зажгу свет и снова лягу?
— Ни шагу с постели! Ноги застудишь! Я… э-э… я должен это обдумать. Видишь ли, я не могу двинуться с места. Меня кто-то держит, а зачем, черт его знает. Этот проклятый стул что-то против меня замыслил, и я хочу узнать, что! Мы еще потолкуем с вами, зарубите это себе на носу!..
Хердис, как кошка, спрыгнула с кровати и включила свет.
— Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал, — сказала мать, вытирая ему с лица кровь.
Она появилась в ту минуту, когда Хердис освобождала подтяжку дяди Элиаса, зацепившуюся за ножку стула.
Хердис сидела в постели и маленькими кусочками грызла яблоко, которое ей дала мать. Настольная лампа была сломана, ваза для цветов разбита, а хрустальное блюдечко треснуло пополам и его содержимое разлетелось во все стороны. Но, несмотря на это, Хердис каждой частичкой своего тела испытывала блаженство.