Трясущимися руками он достал из кармана брюк носовой платок, вытер вспотевший лоб.
С грохотом и гулом за окном замелькали красно-коричневые фермы моста. Речка была все такой же. Узкой, прозрачной, петлявшей меж отвесных с коричнево-серыми пятнами скал, на вершинах которых росли сосны. На берегах кудрявились кусты тальника, осыпанные зеленым пухом мелких листочков…» Каменка?!. Здравствуй, Каменка!..»
Петр Иванович часто-часто заморгал, поднес к глазам платок.
Потянулся бор. Редкий, похожий на парк, с большими просветами.
«Сосняк перед трубным, а ведь густой, дикий, сумрачный был». Поезд, казалось, врезался в груду домов, но они расступились, давая дорогу. Побежали назад — высокие, длинные, глазастые, веселые… Сколько же их? Целый город! Во всем Синарске не было столько!..
До войны тут садили картошку. Была всего одна улица — серые низенькие домишки. По ней он с сыновьями хаживал в заводскую баню. Единственную на тогдашний город. Весь трубный был слева от дороги. Завод — один цех, и поселок из нескольких жилых домов. Теперь завода не видно. Загорожен шеренгами зданий. Они перешагнули через железную дорогу, смяли старую улицу — Карла Маркса, ушли к реке…
Поезд пересек нарядную улицу со стеклянными витринами первых этажей. Вот она, новая — Карла Маркса! А в конце ее, там, за плотиной, — дом, жена, дети. Не больше километра отсюда.
Петр Иванович встал со скамьи. Немигающими глазами смотрел в окна. Поезд замедлил ход. Петр Иванович надел соломенную шляпу, перекинул через руку зеленый плащ-накидку и, взяв с полки темный чемоданчик, направился к выходу.
Держась за поручни, тяжело спустился на перрон. Сделал несколько шагов, остановился. Перед ним — массивное сероватое здание с колоннами. В центре арки над вторым этажом — приветливый глаз часов показывал 7 утра…
Где же старый вокзал?.. Грязный, приземистый, бревенчатый барак. И садик из акаций — небольшой, чахлый, пыльный. Ни одного знакомого уголка! Все новое! Словно попал в чужой, а не родной город.
Проезжая по стране, он видел десятки городов и станций с множеством новостроек. Понимал, что за эти годы страна изменилась, что перемены коснулись и его города. Но чтобы в таких размерах — не мог представить.
Растерянный, удивленный, немного подавленный, он стоял и стоял, не замечая, что мимо идут люди. И что сверху, из распластавшейся тучи, сеет теплый дождь. И взглядов некоторых прохожих, с любопытством глядевших на него. Наконец, прочитал на арке здания: «Синарск». И пошел, сам не зная куда.
Неожиданно с боку вокзала увидел открытые ворота из металлических прутьев… «Выход в город». За ними — крутая каменная лестница.
Спустившись, вышел на большую асфальтовую площадь. Снова почувствовал себя в лабиринте.
По площади, мягко шурша шинами колес, мелодично позвякивая штангами по проводам, важно плыли продолговатые светло-зеленые троллейбусы, с урчаньем катились разноцветные автобусы, стремительно сновали юркие такси…
Вокруг снова многоэтажные дома — желтые, белые, розовые — красивые и светлые, как солнечный летний день, с бесчисленными блестками окон…
Степь же была здесь! А дальше — березняк!..
Справа в сторону выплывшего из-за тучи яркого солнца, протянулся проспект, упиравшийся в поперечную улицу. Наугад пошел по нему.
Спросить, какой автобус или троллейбус идет в город, и поехать на нем — в голову не приходило. Всю жизнь до войны, выезжая в командировки, он ходил на вокзал и с вокзала пешком.
Если бы не сплошная седина на затылке, то, глядя сзади, можно было подумать, что идет подросток — узкоплечий, невысокий, худой.
Идти быстрее — не хватало сил. Да и плохо ориентировался.
Вышел на другую улицу. Напротив, через дорогу — небольшой сквер. Клены, березки, тополя. Наверное, за ним берег Каменки? Или за домами?
Он пересек улицу, вошел в сквер. В глубине — широкая и высокая стена из дымчато-шелковистого мрамора. Внизу — две ступени. На верхней — живые цветы в букетах, горшочках. Венки. Посредине розовой гранитной площадки — чугунное сопло в виде звезды. Колеблющийся огонь. По бокам ряд мраморных столбиков. На краях стены — барельефы двух женщин-матерей в траурных платках. Скорбно опустив головы, протягивают букеты цветов к золотистым столбцам фамилий, будто кладут на могилу…
Он подошел к огню. Снял шляпу. Над столбцами — крупными буквами:
«Ничто не забыто, никто не забыт».
«Не забыто, — грустно подумал он, — если известно. А кто знает и помнит о героях 41-го, жизнями остановивших фашистов?.. Их тысячи, десятки тысяч, сотни!.. Все погибли за Родину… Кто в бою, кто в плену. Без всякой надежды, что кто-то узнает о их подвигах… Отступали тогда. В лесах, на полях, в болотах оставались разбросанные тела… Несхороненные. Сгнили давно… Земля им памятник, да Россия…»