Похоже, у Мари Лу настоящий талант. Живописью она занялась всего два года назад, во время пребывания в Сен-Поль-де-Ванс [4]. Они с Ланье живут одним домом на улице Фезандери, хотя оба состоят в браке. Ланье женат на собственной кузине, по слухам очень уродливой; Мари Лу замужем за Морийе, лионским промышленником и приятелем Ланье, с которым у того все еще дела. Насколько известно, все устроилось полюбовно, к общему удовольствию.
Они с Ланье обедали у нас вчера в обществе бельгийского политика – он проездом в Париже, академика, которого мы часто приглашаем, и одного южноамериканского посла, сопровождаемого женой.
Каждую неделю мы устраиваем один-два таких обеда на восемь-десять персон, и Вивиана, великолепная хозяйка, не утрачивает вкуса к приемам. Посол оказался у нас не случайно. Его привел ко мне Ланье, и когда подали кофе и ликеры, южноамериканец вскользь дал понять, о чем он рассчитывает побеседовать у меня в кабинете, – о более или менее легальной торговле оружием, которой, если я правильно истолковал его намеки, ему хотелось бы заняться в политических целях, но так, чтобы не нажить осложнений с французским правительством.
Это молодой еще человек, лет тридцати пяти, не больше, обаятельный, хотя чуть полноватый красавец, а жена его – одно из прелестнейших созданий, какими мне посчастливилось восхищаться. Чувствуется, что она влюблена в мужа, с которого не сводит глаз, и вся она такая юная и свежая, словно только вчера вышла из монастыря.
В какую авантюру он впутывается? Могу лишь строить предположения, но, по-моему, дело идет о свержении правительства его страны, где его отец один из самых богатых людей. У посла с женой двое детей – они показывали нам фотографии, а посольский особняк – один из самых восхитительных в Булонском лесу.
Я с нетерпением ждал их отъезда – так меня тянуло на улицу Понтье. На этой неделе я провел там три ночи и сегодня тоже отправился бы туда, не будь суббота «ее» днем.
Об этом предпочтительней не думать. Когда в тот день я вернулся домой на такси в половине седьмого утра, рассвело еще не до конца и над всем парижским районом гулял ураганный ветер, срывавший крыши и сломавший дерево на авеню Елисейских полей. Позднее Вивиана рассказала мне, что одна ставня у нас всю ночь хлопала, но все же не оторвалась; впрочем, к полудню уже явились рабочие, починившие ее.
Добравшись до кабинета – я всегда захожу туда перед ванной, – я первым делом поискал глазами мою пару клошаров под мостом Мари. До девяти под кучей тряпья, которую ворошил ветер, ничто не шевелилось, когда же наконец оттуда вылез мужчина, тот, которого я привык видеть: чересчур широкий и длинный пиджак, всклокоченная борода, измятая шляпа-облик рыжего из цирка, я с удивлением заметил, что под лохмотьями лежат еще два тела. Не нашел ли себе мой клошар вторую подругу? Или к нему и женщине присоединился кто-нибудь из сотоварищей?
Ветер дует по-прежнему, только более шквалисто, и назавтра обещают холодную погоду, может быть даже заморозки.
Всю неделю я много думал о том, что мною уже написано, и отдаю себе отчет, что пока говорил лишь про того человека, каким стал сегодня. Я категорически опроверг две-три легенды из числа самых вопиющих, но остаются другие, которые мне важно разрушить, а для этого я вынужден обратиться к временам более отдаленным.
Например, из-за моей внешности все, даже люди, которые якобы хорошо меня знают, обычно уверены, что я из тех, кто вышел прямо из деревни и, как говорили в прошлом веке, еще не стряхнул землю со своих сабо. Так или почти так обстоит дело с Жаном Мориа. В известных профессиях, скажем в моей, это даже хорошо, потому что вселяет доверие к вам, но я обязан заявить, что в случае со мной ничего подобного нет.
Свет я увидел в Париже в родильном доме на улице Сен-Жак, а мой отец, почти всю жизнь проживший на улице Висконти, что за Французской Академией, принадлежал к одному из самых древних родов Рена. Сьеры Гобийо участвовали в Крестовых походах, позднее один из Гобийо состоял капитаном мушкетеров, а другие в большинстве своем носили судейские мантии и были более или менее известными членами парламента Бретани.
Я этим вовсе не чванюсь. Луиза Фино, моя мать, была прачкой с улицы Турнель, и когда мой родитель сделал ей ребенка, околачивалась в пивных на бульваре Сен-Мишель.
Мой характер вряд ли можно объяснить биографическими подробностями, а уж выбором определенного образа существования, если подобный выбор вообще имел место, нельзя и подавно.
Мой дед Гобийо вел в Рене жизнь крупного буржуа и кончил бы председателем суда, если бы на пороге пятидесятилетия его не унесла эмболия.
Что до моего отца, приехавшего в Париж учиться праву, он там и застрял в одной и той же квартире на улице Висконти, где скончался сравнительно недавно и где его пестовала старая Полина, у которой на глазах он родился, хотя она была всего на двенадцать лет старше.
В ту пору еще сохранился обычай приставлять к детям малолетних нянек, и Полина, которую мои дед и бабка взяли в услужение еще девчонкой, осталась неразлучна с моим отцом до самой его кончины, образуя вместе с ним весьма любопытную пару.
Не потерял ли отец интерес ко мне с самого моего рождения? Не знаю. Я не спрашивал об этом ни его, ни Полину, которая еще жива. Ей исполнилось восемьдесят два года, и я иногда ее навещаю. Она сама обихаживает себя на той же самой улице Висконти, ей почти отказала память, за исключением самых давних событий из тех времен, когда мой отец еще ходил в коротких штанишках.
Может быть, он не верил, что ребенок Луизы Фино – от него, а может, у него была тогда другая любовница?
Как бы то ни было, первые два года жизни я провел у кормилицы где-то под Версалем, куда в один прекрасный день явилась моя мать; она забрала меня и отвезла на улицу Висконти.
– Вот твой сын, Блез, – якобы сказала она.
Она опять была беременна. Затем, как часто рассказывала мне Полина, мать прибавила:
– Через неделю я выхожу замуж. Проспер ничего не знает. Если ему станет известно, что у меня уже есть ребенок, он, наверно, не женится на мне, а я не хочу упускать случая: он человек порядочный, работящий, не пьет. Вот я и отдаю тебе Люсьена.
С этого дня я зажил на улице Висконти под крылом Полины, для которой был сначала чем-то настолько таинственным, что она боялась ко мне прикоснуться.
Моя мать действительно вышла замуж за продавца магазина «Братья Але»; его гораздо позже я увидел уже в сером фартуке продавца скобяного товара в магазинах Шатле, когда покупал садовые стулья для нашего дома в Сюлли. У них было пятеро детей, моих сводных сестер и братьев, которых я не знаю и которые, видимо, ведут безвестную трудовую жизтнь.
Проспер умер в прошлом году. Мать отправила мне траурное уведомление. На похороны я не поехал, но послал цветы и дважды навестил накоротке домик в СенМоре, где живет теперь моя мать.
Нам нечего сказать друг другу. Между нами нет ничего общего. Она смотрит на меня как на чужого и лишь приговаривает:
– Вид у тебя преуспевающий. Ты счастлив, вот и хорошо.
Мой отец вступил в адвокатуру и открыл контору у себя в квартире на улице Висконти. Как долго он вел жизнь старого студента? Мне трудно об этом судить. Внешне он был на меня непохож: породистый, красивый, он отличался той элегантностью, которая меня восхищала в иных мужчинах его поколения. Человек образованный, он вращался среди поэтов, художников, мечтателей и девок, и мне часто приходилось видеть, как он неуверенной походкой возвращался домой после двух часов ночи.