— Привет, кто там? — крикнул я в ящик на стене.
Внизу помолчали. Потом я услышал: «Тони».
Я вытаращил глаза. Тони? Конечно, это та самая Тони. С другими не знаком. И, конечно, она возвращается в мою жизнь. Но разве я не знал, что так будет? Разве не ждал все эти десять, или двенадцать, или сколько там лет?
Я не мог слова вымолвить, понятия не имел, что делать. В голове промелькнула старая история. Это было в Нью-Йорке, мы с подружкой обедали в ресторане, и кто, как вы думаете, сидел с нами рядом? Кумир моей подруги, идол из идолов, рок-звезда Стинг. Пэтти, годами мечтавшая встретить Стинга на нью-йоркских улицах, разучившая поздравительную речь (дорогой Стинг, поздравляю с новорожденным), Пэтти, которая за словом в карман не лезла, вдруг потеряла дар речи, как будто язык у нее отсох, не могла ни говорить, ни есть, так что мне пришлось минут двадцать толковать о дистанционных открывалках для гаражных дверей, пока Стинг не поднялся и не ушел. Тогда Пэтти схватила с его тарелки булочку, запихала в рот вместе с бумажной розеткой и, жуя эту дьявольскую смесь из отрубей, зерна и бумаги, выговорила набитым ртом: «Я просто не знала, что сказать, ребенок-то уж давно не новорожденный!»
Сейчас так было со мной. Правда, Пэтти отлично понимала, что ее будущее не изменится от встречи со Стингом, а я сердцем чуял, что Тони возвращается в мою жизнь. Но так же, как у Пэтти, давным-давно устарел мой заготовленный и затверженный вопрос: «Ну как твоя интернатура?» Так я намеревался спросить, потому что из-за медицины она со мной порвала. Из-за своей карьеры. Так она утверждала, но я ей не верил. Это был предлог. Что-то за этим скрывалось. Любовная история с другим медиком?
Но спрашивать ее сейчас об интернатуре было смешно и нелепо, ведь Тони давно стала доктором медицины и работала терапевтом в чикагском госпитале самое меньшее восемь лет. Так что я никак не мог сказать в домофон: «Приветик, Тони, как твоя интернатура?»
В голове моей было пусто, словно после лечения электрошоком; не оставалось ничего иного, как нажать кнопку «дверь». Я это сделал и еще раз впустил Антуанет Доминго в свою жизнь.
Я знал, что совершаю ошибку.
Шесть лет назад, после гибели отца в авиационной катастрофе, я обратился к психотерапевту — никак не мог оправиться, все еще сердился на отца, сильно не ладил с матерью. Психотерапевт сказал мне: прежде всего забудь Тони, освободись. Но я все равно рвался к ней, к Тони. И вот теперь нажал на кнопку домофона и впустил доктора Доминго в свою жизнь. Я понимал, что совершаю ошибку. Знал, что это принесет беду нам обоим.
Я стоял в длинной узкой прихожей своей кооперативной квартиры. Чуть-чуть приоткрыл дверь и прислонился к стене. Все стены квартиры были обшиты панелями темного дуба — за это пришлом заплатить особо. Какая ошибка — не дубовые панели, а решение открыть дверь и впустить ее. Сердце лупило, как насос. Тони. Проклятье! Надо захлопнуть дверь — и вниз по черной лестнице, на велосипед и закрутить педали. Да, думал я, я должен, обязан это сделать. Я знал, знал, что одному из нас не быть в живых. Такие у нас с Тони были отношения.
— Мы можем остановиться в любую минуту, Алекс. Ты только скажи, — произнес заботливый голос.
Конечно же, я не мог себя удержать. Мне необходимо увидеть Тони. Взглянуть еще раз. Всего одна встреча. Не увижу сейчас — не увижу больше никогда. В этом я был уверен.
Я бессильно потянулся к двери и услышал спокойные шаги на лестнице. Ступеньки деревянные, выстланные зеленой дорожкой. Лифта нет. Тони поднимается на третий этаж, под ее легкими шагами некоторые половицы поскрипывают. Я был готов, едва услыхал звук ее шагов. Я стоял, прислонясь к стене, и сквозь стук своего сердца слышал этот звук — он приближался. Я опустил голову. Посмотрел на паркет — будто в нем была разгадка. Чертовщина! Дурацкая ошибка. Эта глава кончена. Или не кончена?
Вдруг я ощутил ее присутствие — звук шагов смолк. Я поднял голову, попытался заговорить. Прошептал: «Тони».
Через приоткрытую дверь была видна только часть ее фигурки — узкой полосой, — но я уже охватил ее взглядом. Она почти не изменилась с тех пор, как мы виделись последний раз. Тогда она вместе со своей подругой Лорой, медсестрой, вихрем прошлась по нашей квартире и упаковала свои вещи за какой-то час. Те же узкие плечи, тонкая талия, широкие бедра. Она не слишком высокая, а ноги кажутся очень длинными. Я сразу все это узнал. Да. Темные волосы — густые, длинные, подстриженные с нарочитой небрежностью. Те же, что раньше, только тронуты хной. Смуглая кожа, которая загорает и в облачный день. Широкие брови — красивые, темные, в тон ее карим глазам; нежный, изящно очерченный рот и заостренный подбородок. На ней была белая майка и поверх нее свободная светло-коричневая рубаха, завязанная над восхитительными бедрами, выцветшие джинсы, ботинки — вроде ковбойских сапог с отрезанным верхом. И белая сумка.
Но глаза… совсем красные. Мокрые от слез?
— Тони?
Она сильным толчком распахнула дверь и упала в мои объятия, а я обхватил ее — так дерево принимает на себя порыв ветра. Столь же естественно. Столь же мгновенно. Мы идеально подходит друг другу — я чуть повыше, чем она, — ее голова прижалась к моей шее. Как будто нас не разделяли десять лет и пятьсот миль — по Девяносто четвертому шоссе. Как будто она прибежала из дома напротив. Тони вся дрожала, я обнял ее крепко, ощутил пальцами ее ребра, ее волосы; как я любил, когда они рассыпались на моей груди и животе. Тони… Тони… Почему это кончилось? И кончилось ли это? Мы стояли, обхватив друг друга, и казалось, так было всегда. Время сместилось. Вот так у нас было, и так сеть.
Вдруг она всхлипнула, громко и взахлеб, и я ощутил на шее влагу. Господи, это слезы. Она плачет. Из-за меня? Нет, я не был так самоуверен и туп. Слезы радости не льются потоком. Я поцеловал ее в лоб, ощутив губами прядки волос. Она подняла голову, прижалась ко мне, вцепилась в меня. Я поцеловал ее в мокрую щеку, потом в другую. Губы наши встретились, прижались, но дальше это не пошло — Тони отвернулась и снова спрятала лицо.
— Не отпускай меня, Алекс, — сказала она.
Так она и сказала своему старому дружку, и я обнял ее сильнее. Это было здорово, это было как в прежние прекрасные времена. Я бы всегда так стоял, но Тони стало трясти, и она разрыдалась. Я гладил ее по спине, вдыхал нежный, сладкий запах ее кожи и волос. Тони… Тони…
— Что С тобой? Что случилось? — спрашивал я.
Она всхлипнула, попыталась что-то сказать. Не вышло. Попробовала опять — без толку. Боже, да что такое? Наконец она пробормотала:
— Моя сестра, Лиз… Она… она умерла.
Лиз? Последнее, что я помню, — младшая сестра Тони училась в последнем классе школы и собиралась учиться дальше, на Северо-Западе. И эта Лиз умерла. Какой ужас. Умненькая девочка. Суматошная, но умненькая и приветливая, такой она мне запомнилась. Однако при чем здесь Миннеаполис, почему, черт побери, это бросило Тони ко мне? Почему, черт побери, она все это обрушила именно на меня. На растяпу, — она же мне сказала, что никогда не захочет меня видеть?
Слегка отстранившись, пытаясь разглядеть ее залитое слезами лицо, я спросил:
— Умерла? Да что ты говоришь?
— Утонула… в Миссисипи.
Мне смутно припомнилось, что неделю или две назад в газете что-то было о найденной в реке молодой женщине. Однако, дойдя до описания изуродованного трупа, я перестал читать. Я в это время завтракал вот и не прочел имени погибшей, иначе я бы его не пропустил. Любая фамилия, похожая на фамилию Тони — Доминго, Д’Амико, — буквально ударяла меня по глазам. Должно быть, я всегда буду искать вторую Доминго.
— Господи, — сказал я. — Пошли. Давай сядем.
Квартира моя — вроде пульмановского вагона. Длинная и узкая, во всю длину дома. Застекленная веранда, гостиная, две спальни с общей ванной, затем столовая и кухня. Я провел Тони по коридору мимо спальни для гостей, обращенной в велосипедный гараж, и посадил на диван в гостиной. Я не хотел ускорять события и потому сел рядом на стул. Без колебаний положил ее руку себе на колено. Та же ладонь, такая же мягкая, только малость больше морщинок. И в уголках глаз разбегаются лучики. Да, та же Тони, — конечно, она постарела. Мы оба не помолодели — я надеялся, хотя и не очень твердо, что сохранился не хуже, чем она.