Я улегся на койке, которых на этой посудине и было-то всего две, а что за ложе на шлюпе в шестьдесят-семьдесят тонн водоизмещения, понятно без слов. Там, где я улегся, даже и подстилки не было. Поперек это ложе было не шире восемнадцати дюймов. На такой же примерно высоте приходилась над лежаком палуба. И я еле втиснулся туда. Но заснул крепко, и все, что мне представилось, было не сном, не наваждением, а естественным следствием положения, в котором я очутился, моей навязчивой идеи и того, как долго и мучительно не могу я обычно прийти в себя и особенно овладеть памятью после сна. Выволокшие меня люди оказались командой шлюпа и рабочими, которых подрядили сгрузить землю. От этого груза и пахло землей. Повязка, которой я был затянут под подбородком, оказалась шелковым платком, которым я повязался за неимением ночного колпака, спать без которого не привык.
Тем не менее, пока пытка моя длилась, она, без сомнения, ничуть не уступала мукам действительно попавшего в загробный мир. Они были так ужасны, что разум не в силах охватить их жути; но нет худа без добра – та же встряска властно направила мои мысли по новому руслу. Я воспрянул духом, взял себя в руки. Я отправился повидать свет. Я зажил деятельной жизнью. Мне стало дышаться вольней. Мысли мои больше не обращались к смерти. Я бросил книги по медицине. Бьюкена я спалил. И больше не зачитывался «Ночными думами» и никакой заупокойной риторикой, никакими страшными баснями в том же роде. Словом, стал другим человеком и жил по-человечески. С той памятной ночи я навсегда избавился от мрачных предчувствий, а там как рукой сняло и мою немочь, каталепсию, которая и была-то, пожалуй, больше их следствием, чем причиной.
Бывает временами, что даже ясному взору разума наша земная юдоль покажется мало чем уступающей преисподней; но воображение человеческое – не Каратида, которой дозволено вступать безнаказанно во все ее пещеры. Увы! Конечно же, вся темная рать страхов перед потусторонним – не только плод воображения; но как тех демонов, что были спутниками Афрасиаба в его путешествии по Оксусу, их нельзя будить, а то они пожрут нас; да почиют они самым непробудным сном, иначе нам несдобровать.
СТРАНИЦЫ ИЗ ЖИЗНИ ЗНАМЕНИТОСТИ
…и весь народ
От изумления разинул рот.
Я знаменит, то есть был знаменит, но я не автор «Писем Юниуса», не Железная Маска, ибо зовут меня, насколько мне известно, Робертом Джонсом, а родился я где-то в городе Бели-Берде.
Первым действием, предпринятым мною в жизни, было то, что я обеими руками схватил себя за нос. Матушка моя, увидав это, назвала меня гением, а отец разрыдался от радости и подарил мне трактат о носологии. Его я изучил в совершенстве прежде, чем надел первые панталоны.
К тому времени я начал приобретать научный опыт и скоро постиг, что, когда у человека достаточно выдающийся нос, то он разнюхает дорогу к славе. Но я не обращал внимания ни на одну теорию. Каждое утро я дергал себя за нос разок-другой и пропускал рюмочек пять-шесть.
Когда я достиг совершеннолетия, отец мой как-то пригласил меня зайти к нему в кабинет.
– Сын мой, – спросил он, когда мы уселись, – какова главная цель твоего существования?
– Батюшка, – отвечал я, – она заключается в изучении носологии.
– Роберт, – осведомился он, – а что такое мосология?
– Сэр, – пояснил я, – это наука о носах.
– И можешь ли ты сказать мне, – вопросил он, – что такое нос?
– Нос, батюшка, – начал я, весьма польщенный, – пытались многообразно охарактеризовать около тысячи исследователей. (Тут я вытащил часы.) – Сейчас полдень или около того, так что к полуночи мы успеем пройтись по всем. Итак, начнем: – Нос, по Бартолину, – та выпуклость, тот нарост, та шишка, то…
– Полно, полно, Роберт! – перебил достойный старый джентльмен. – Я потрясен обширностью твоих познаний… Я прямо-таки… Ей-Богу… – (Тут он закрыл глаза и положил руку на сердце.) – Поди сюда! – (Тут он взял меня за плечо.) – Твое образование отныне можно считать законченным; пора тебе самому о себе позаботиться – и лучше всего тебе держать нос по ветру – вот так.., так.., так… (Тут он спустил меня с лестницы и вышвырнул на улицу.) Так что пошел вон из моего дома, и Бог да благословит тебя!
Чувствуя в себе божественный afflatus *, я счел этот случай скорее счастливым. Я решил руководствоваться отчим советом. Я вознамерился держать нос по ветру. И разок-другой дернул себя за нос и написал брошюру о носологии.
Брошюра произвела в Бели-Берде фурор.
– Чудесный гений! – сказали в «Ежеквартальном», – Непревзойденный физиолог! – сказали в «Вестминстерском».
– Умный малый! – сказали в «Иностранном».
– Отличный писатель! – сказали в «Эдинбургском».
– Глубокий мыслитель! – сказали в «Дублинском».
– Великий человек! – сказал «Бентли».
– Высокий дух! – сказал «Фрейзер».
– Он наш! – сказал «Блэквуд».
– Кто он? – спросила миссис Bas-Bleu * .
– Что он? – спросила старшая мисс Bas-Bleu.
– Где он? – спросила младшая мисс Bas-Bleu. Но я не обратил на них ни малейшего внимания, а взял и зашел в мастерскую некоего живописца.
Герцогиня Шут-Дери позировала для портрета; маркиз Имя-Рек держал герцогинина пуделя: граф Как-Бишь-Его вертел в руках ее нюхательный флакон; а его королевское высочество Эй-не-Трожь облокачивался о спинку ее кресла.
Я подошел к живописцу и задрал нос.
– Ах, какая красота! – вздохнула ее светлость.
– Ах, Боже мой! – прошепелявил маркиз.
– Ах, ужас! – простонал граф.
– Ах, мерзость! – буркнул его королевское высочество.
– Сколько вы за него возьмете? – спросил живописец.
– За его нос?! – вскричала ее светлость.
– Тысячу фунтов, – сказал я, садясь.
– Тысячу фунтов? – задумчиво осведомился живописец.
– Тысячу фунтов, – сказал я.
– Какая красота! – зачарованно сказал он.
– Тысячу фунтов! – сказал я.
– И вы гарантируете? – спросил он, поворачивая мой нос к свету.
– Гарантирую, – сказал я и как следует высморкался.
– И он совершенно оригинален? – осведомился живописец, почти касаясь его.
– Пф! – сказал я и скривил его набок.
– И его ни разу не воспроизводили? – справился живописец, рассматривая его в микроскоп.
– Ни разу, – сказал я и задрал его.
– Восхитительно! – закричал живописец, потеряв всякую осторожность от красоты этого маневра.
– Тысячу фунтов, – сказал я.
– Тысячу фунтов? – спросил он.
– Именно, – сказал я.
– Тысячу фунтов? – спросил он.
– Совершенно верно, – сказал я.
– Вы их получите, – сказал он. – Что за virtu *! – и он немедленно выписал мне чек и зарисовал мой нос. Я снял квартиру на Джермин-стрит и послал ее величеству девяносто девятое издание «Носологии» с портретом носа. Этот несчастный шалопай, принц Уэльский, пригласил меня на ужин.
Мы все знаменитости и recherches * .
Присутствовал новейший исследователь Платона. Он цитировал Порфирия, Ямвлиха, Плотина, Прокла, Гнерокла, Максима Тирского и Сириана.
Присутствовал сторонник самоусовершенствования. Он цитировал Тюрга, Прайса, Пристли, Кондорсе, де Сталь и «Честолюбивого ученого, страдающего недугом».
Присутствовал сэр Позитив Парадокс. Он отметил, что все дураки – философы, а все философы – дураки.
Присутствовал Эстетикус Этике. Он говорил об огне, единстве и атомах; о раздвоении и прабытии души; о родстве и расхождении; о примитивном и гомеомерии.
Присутствовал Теологос Теологи. Он говорил о Евсевии и Арии; о ереси и Никейском соборе; о пюзеизме и пресуществлении; о гомузии и гомуйозии.
Присутствовал мосье Фрикассе из Роше де Канкаля. Он упомянул мюритон с красным языком; цветную капусту с соусом veloute; телятину a la St. Menehoult ; маринад a la St. Florentin и апельсиновое желе en mosaiques *.