Подборка газетных материалов, составленная мной по указанию Дюпена, включала еще один, последний пункт; но он и сам по себе достаточно красноречив. Оказывается, сразу же после того, как нашли вещи, о которых только что была речь, – неподалеку от кустарника, где, как предполагали, над ней надругались, обнаружили бездыханное, то есть почти уже бездыханное, тело суженого Мари, Сент-Эсташа. Рядом валялся пустой пузырек с этикеткой: «Лауданум». Дыхание Сент-Эсташа сильно отдавало ядом. Он умер, так и не заговорив. При нем оказалась записка, всего несколько слов – о любви к Мари и о решении покончить с собой.
– Вряд ли нужно говорить вам, – сказал Дюпен, тщательно изучив мои заметки, – что это дело гораздо более мудреное, чем на улице Морг, от которого оно отличается весьма существенно. Это – очень жестокое, но самое обыкновенное убийство. В нем нет ничего outre *. Обратите внимание, что именно поэтому и сочли, что раскрыть тайну будет просто, а именно это и создает трудности. Вот почему на первых порах решили, что объявлять награду не нужно. У мирмидонян Г, хватило ума сообразить, как и почему могло такое зверство совершиться. Они могли представить себе способ – множество способов – его совершения и мотив.., сколько угодно мотивов преступления; а поскольку не исключено было, что одна из их догадок могла оказаться правильной, то они и решили, что находятся на верном пути. Но уже то, как легко было представить себе одинаково правдоподобно возможности этого убийства совершенно по-разному, указывало, что разобраться в нем будет не просто. Как я уже говорил, в поисках истины разум ориентируют отступления от рутины, нарушающие ее единообразие, и правильна в случаях, подобных теперешнему, не постановка вопроса: «Что же, собственно, произошло?», а вопрос: «Что произошло такого, чего ни разу не происходило до этого?» Осматривая квартиру мадам Л’Эспане*, агенты Г, растерялись и совершенно пали духом от той самой необычности убийства, которая для строго систематичного интеллекта явилась бы обнадеживающим признаком, и вместе с тем, тот же интеллект в полном отчаянии от рутинности всего, на что ни взгляни в деле этой продавщицы из парфюмерной, а молодцов из префектуры эта рутинность заставляла заранее торжествовать.
В деле мадам Л'Эспане и ее дочери мы с самого начала знали наверняка, что произошло именно убийство.
Возможность самоубийства заведомо отпадала. Сейчас мы тоже вправе сразу же исключить мысль о самоубийстве. Состояние трупа, выловленного у заставы дю Руль, было таково, что этот существенный вопрос может считаться исчерпанным. Зато возникает предположение, что убитая – не та самая Мари Роже, за указание убийцы или убийц которой объявлена награда и относительно которой – только ее и никого другого – мы договаривались с префектом. Повадки этого джентльмена нам обоим знакомы. С ним держи ухо востро. Если мы поведем розыски от мертвого тела и доберемся до убийцы, но вместе с тем установим, что убитая – не Мари; или если мы начнем от живой Мари, и отыщем ее, а она, оказывается, не убита, – в обоих случаях мы терпим одни убытки, ибо мы имеем дело не с кем-нибудь, а с мосье Г. А потому в наших интересах – хотя с точки зрения правосудия это и не самое главное – сначала удостовериться в тождестве убитой, которую нашли, с Мари Роже, которая исчезла.
На публику доводы «L'Etoile» произвели сильное впечатление, и сама газета глубоко прониклась сознанием их серьезности – посмотрите только, с какой важной миной она начинает свой очередной опус на эту тему: «В сегодняшних утренних газетах, – вещает она, – говорится об убедительности нашей статьи в номере за понедельник». На мой взгляд, убеждает эта их статья разве что в чрезмерном рвении ее сочинителя. Учтем еще, что для наших газет сенсация и внимание читателей важнее служения истине. Вторая цель преследует лишь постольку, поскольку это не в ущерб достижению первой. Пресса же, которая вторит ходячему мнению (как бы оно основательно ни было), не завоюет толпы. Внушить массе почтение к своему уму способен лишь тот, кто грубо ниспровергает мнение большинства. Так что истолкованию фактов в обличительном духе обеспечен такой же быстрый и широкий успех у толпы, как и пасквилю в литературе. В обоих случаях именно такой успех самый дешевый.
Я веду к тому, что «L'Etoile» увлеклась версией, будто Мари Роже здравствует и поныне, не столько поверив в такую возможность сама, сколько потому, что такое предположение соединяло пасквиль с мелодрамой, чем и подкупало читателей. Разберем аргументацию этой газеты по пунктам, и постараемся не дать себя запутать ее непоследовательностью.
Прежде всего автор хочет доказать, будто краткость времени, прошедшего после исчезновения Мари, исключает возможность, что это ее труп всплыл в реке. А потому и необходимо сократить этот промежуток до возможно меньших размеров. И, идя к своей цели напролом, наш умник сразу же начинает с необоснованных утверждений. «Только по недомыслию можно предполагать, – вещает он, – что ее успели убить, если убита действительно она, – в такое раннее время, что убийцы могли бросить труп в реку до полуночи». Мы, естественно, сразу же ставим вопрос, а почему? Почему предположить, что ее убили через пять минут после ее ухода, можно только по недомыслию? Почему нельзя иначе, как по недомыслию, допустить, что ее убийство могло прийтись на любой час в то воскресенье? Ведь до сих пор убийства случались в любое время дня и ночи. И, когда бы именно, с девяти утра до без четверти двенадцати ночи это ни произошло, можно было успеть «бросить труп в реку до полуночи». Утверждение сделано с задней мыслью, – что в воскресенье ее еще не убивали, а если мы спустим «L'Etoile» это ее умозаключение, то с ней уже сладу не будет. Как бы рассуждение, начинающееся словами, что только «по недомыслию можно предположить, что ее убили.., и так далее.. », ни излагалось на страницах «L'Etoile», по-настоящему ход мысли автора был примерно таким: «только по недомыслию можно предположить, что ее убили, если убита действительно она, в столь еще ранний час, что убийцы успели бросить в реку до полуночи; нельзя, говорим мы, допустить все это и в то же время согласиться с мыслью (с которой мы решили согласиться заранее), что труп был брошен в реку не иначе, как только после полуночи», – высказывание тоже не очень последовательное, но не столь бессмысленное, как опубликованное в газете.
– Если бы речь шла только о том, – продолжал Дюпен, – чтобы доказать несостоятельность всех рассуждении «L'Etoile», я бы не стал и связываться. Но дело не в «L'Etoile», а в истине. Сами по себе слова во взятом нами отрывке имеют одно значение, и мы его выяснили, но надо еще разобраться и в скрытом смысле этих слов – в выводе, который слова эти явно – хотя это и не заладилось – должны были внушить обиняком. Эти писаки хотели сказать, что, в какое бы время дня или ночи ни произошло это убийство в воскресенье, невероятно, чтобы убийцы решились перенести труп к реке до полуночи. А отсюда само собой напрашивается заключение, против которого я решительно протестую, будто убийство произошло в таком месте и при таких обстоятельствах, что без переноски трупа к реке убийцам было не обойтись Но ведь убийство могло произойти и на самом берегу, даже на воде, а тогда какая разница, день или ночь; тогда чего же проще сбросить тело в воду – и дело с концом, тут и думать нечего. Поймите меня правильно – я не строю догадок, так оно было или не так, не высказываю своего мнения И рассмотрение фактической стороны дела пока не входит в мои намерения. Я хочу только предостеречь вас против самой манеры «L'Etoile» строить все свои рассуждения, обратив ваше внимание на ее ех parte * отношение к делу с самого же начала.