Левой рукой он заслонял лицо от ветра, а в правой держал большой и тяжелый сверток.
У трамвайной остановки, напротив садика у Пятиэтажки, Керим-киши остановился. Трамвая не было, рельсы были заметены снегом. Втянув голову в воротник тулупа, сквозь бьющие по лицу большие хлопья он разглядел в саду у Пятиэтажки сломанные от тяжести снега и погнутые деревья. Как будто это было кладбище деревьев, и теперь здесь хозяйничали только ветер и снег.
Керим-киши стукнул себя рукой по худому бедру, прикрытому тулупом.
- Ух ты!.. - сказал он. Он огорчился, но объяснил себе, что в гибели деревьев не виноваты старость, слабость или "размякание", - просто деревья, как и люди, у них есть своя сопротивляемость, и иногда она тоже кончается.
Он снова заслонил лицо свободной рукой и зашагал к Сабунчинскому вокзалу. Перед глазами все еще стояли поломанные деревья. Потом он подумал о деревьях в Бильгях, тех, что вырастил сам и хотел оставить внукам. Дача Керима-киши находилась в низине, там не должно быть такого ветра - это хорошо, но вот что плохо: гранат и инжир, наверное, побьет морозом. Персикам и абрикосам обильный снег только на пользу, но к чему такая польза, погибнут гранаты, пусть уж и персики пропадут совсем...
На Сабунчинском вокзале было малолюдно, и вокзал изнутри напоминал пустую мечеть. Звук электрички как будто внес в эту пустоту жизнь и тепло. Керим-киши вошел в вагон, положил сверток на пол, и поезд тронулся. Вагон качался, сильно трясло, и Керим-киши, глядя на заиндевевшее окно, вспомнил, как Ахмед говорил вчера, будто электрички не ходят. Он улыбнулся, но тут же нахмурился, рассердился на себя за то, что никому не сказал о своей поездке в Бильгя, а главное за то, что так постарел, ослаб, что и сам это видит, думает об этом, и сердце его стучит: "Увы! Увы! Увы!.."
Керим-киши почувствовал, что уже дремлет, что все его тощее, согревшееся тело погружается в сон, и он принялся растирать замерзшие руки. Но снова появились перед глазами сломанные пополам деревья, потом подстреленная когда-то утка, а потом он ощутил у себя на лице холодные пальцы Рахили Хаимовны и вдруг подумал, что это, видно, его последняя зима.
Когда он сходил с электрички, ветер хлестал так сильно, словно кругом рушился мир...
Автобусы не ходили, и Керим-киши, снова загородив лицо рукой, зашагал в сторону Каспия. До метели здесь была проселочная дорога, слева стояли дачи, справа - оливковые деревья, среди которых высились сосны, Но сейчас не было ни проселочной дороги, ни дач, ни деревьев, а только снег и все срывающий ветер, и этот ветер не давал Кериму-киши открыть глаза. Он уже еле волочил ноги.
Внезапно он почувствовал, что, кроме снега, ногам его еще что-то мешает, путается у него в ногах. Это была маленькая собачонка, чью конуру, наверно, занесло снегом. Керим-кипш хотел было остановиться, развернуть сверток, в котором были остатки вчерашнего обеда, кости и колбаса. Но понял, что на это уже не хватит сил, и продолжал двигаться дальше. Собака не отставала - ее манили запахи свертка, запахи человека...
На даче у Керима-киши было огромное абрикосовое дерево, под ним, он говорил всегда, можно накрыть стол для ста человек, и обычно он издалека видел это дерево. Теперь, сквозь завесу снега, Керим-киши не столько увидел, сколько почувствовал, что вот с этого места, пожалуй, уже видно это огромное дерево, значит, близко. И тут показалось ему, что в ногах у него вертится вовсе не один пес, а два...
Собаки кружили вокруг него и, не останавливаясь, двигались вместе с человеком неизвестно куда.
Наконец Керим-киши нащупал железные ворота. Калитку замело, и он, собрав все силы, начал незанятой рукой отгребать снег. Ему казалось, что собаки помогают тоже, передними лапами разгребают сугроб.
Когда, открыв калитку, он вошел во двор, у него была только одна мысль вход в конуру Набрана не со стороны Каспия, и ветер, может быть, не насыпал туда столько снега.
- Набран! - позвал он и прислушался, и услышал тихий собачий визг. И хотя Керим-киши не чуял уже ни рук, ни ног, ни собственного тела и ничего больше не видел, он думал все же, что это, если не мерещится, действительно скулит Набран и еще: что долгие эти дни Набран, видно, ждал его...
Все, что было потом, было совсем как во сне.
Ему казалось, что псы, которые раньше путались у него под ногами, забились, дрожа, к Набрану в конуру, и он, с трудом развернув сверток, достал им пищу.
Потом он на мгновение словно очнулся, потому что совершенно ясно услышал рядом голос Ахмеда: "Отец! Отец!.."
И больше он не слышал ничего.
...Врач отошел от постели больного, посмотрел на Аяза, потом на его сестричку и старшего брата, потом на Ахмеда, на Фазилю, на стоявшую в дверях Рахиль Хаимовну и снова обернулся, взглянул на лицо Керима-киши, утонувшее в мягкой подушке.
- Пневмония, - сказал он.
Ахмед смотрел, не отрываясь, на беспомощное отцовское лицо, на его закрытые глаза, и в сердце его стучало: "Отец, отец, мой отец!.."
И если бы Керим-киши смог сейчас увидеть в зеркале глаза Рахиль Хаимовны, он понял бы, что старая женщина плачет. Потому что несчастен тот парикмахер, от которого уходит его последний и единственный клиент.
...Ну а что до погоды, то через два дня в Баку прекратился снегопад. Ветер утих, и выглянуло солнце, и даже трудно было себе представить, что всего только два дня назад такой огромный пес, как Набран, оставшись в конуре, скулил от холода и страха.
1 У с т а - мастер.