Маша вспыхнула, сжала кулаки: — какой же ты, всё-таки, мерзавец! — краем глаза увидела, как округлились глаза у провожающего их молодого лётчика, — это не непальцы, а ты — дикарь! Я очень жалею, что они спасли тебя из-под лавины!
— Эй-эй, полегче! Я и не знал, что ты можешь превратиться в такую фурию! Видать, правильно тебя муж бросил! — он издевательски расхохотался, — а этот азиат — подобрал!
— Да ты… да ты… — кровь отхлынула от её лица, и Маша с трудом удержалась, чтобы не отвесить оплеуху этой сытой самодовольной роже. Лётчик нахмурился, сурово сказал:
— парень, если ты не умеешь себя вести, то я доложу командиру, и он охотно высадит тебя из самолёта. Нам на борту конфликты не нужны.
Маша благодарно глянула на него. Он незаметно ей подмигнул и прошёл в кабину пилотов, оставив дверь приоткрытой. Вольдемар, скривившись, вернулся в своё кресло и уткнулся в газету, которую читал до их появления. Профессор с Машей заняли самые дальние от него места.
Поздно вечером ИЛ-76 приземлился в Домодедово. Маша с трудом разогнула спину, помогла встать профессору. Кажется, что монотонный гул самолётных двигателей продолжал сверлить мозг, хотя его уже вытеснял шум большого аэропорта.
Она поёжилась. Для московского октября Маша была одета довольно легко: джинсы и такая же курточка совсем не грели. Она пожалела, что отказалась от пухового джемпера, который пыталась ей вручить Галина Николаевна. Конечно, ей было неловко принимать вещи, купленные Сантошем и его матерью. Её заверения, что она обязательно вышлет деньги, как только вернётся домой, категорически отметались. Семейство Пракаш Малла уверило, также, профессора и Машу, что все они будут смертельно обижены, если ещё раз заведут разговор о деньгах. Марк Авдеевич рассыпался в благодарностях за оказанное гостеприимство и на этом успокоился, а Маша чувствовала некую… некомфортность. Вдобавок, Галина Николаевна позаботилась о том, чтобы во время долгого перелёта они не голодали, и в своей сумке профессор с приятностью обнаружил довольно большой свёрток, содержащий копчёную колбасу, лепёшки, жареную курицу, рыбу, а также свежие помидоры неимоверных размеров. Воду в трёхлитровой пластиковой бутылке Маша прихватила сама, считая, что им придётся поголодать, но хотя бы можно было напиться. Как оказалось, гостеприимная хозяйка позаботилась о том, чтобы они были сыты.
Они с удовольствием пообедали, вполголоса обсуждая материалы, которые Маша могла бы включить в свою диссертацию и начисто игнорируя Вольдемара, перекусывающего шоколадным батончиком и запивающего его бутылкой кока-колы.
Распрощавшись с лётчиками, профессор со спутницей поспешили в здание аэропорта, где, как они надеялись, их должен был встречать Давид, сын Марка Авдеевича.
Давида они увидели издалека. Он нервно вертел головой и радостно заулыбался, увидев отца и Машу. Она, в очередной раз, подивилась, как могут быть так непохожи близкие люди. Профессор невысокий, сухопарый, порывистый, весь — как единый нерв. Когда-то чёрные кудрявые волосы давно превратились в довольно всклокоченную седую гриву. Давид, наоборот, был высоким, толстым, с объёмным животом и вторым подбородком. Его голова представляла собой гладкий блестящий шар, так что Маша всегда терялась в догадках, какого же цвета были его волосы. С отцом его роднили глаза — яркие, чёрные, живые и очень любопытные. А ещё характерный еврейский нос: крупный, породистый. Давид был довольно успешным предпринимателем: его бизнес имел какое-то отношение к поставкам медицинского оборудования из Израиля и Германии, но Маша никогда особо и не интересовалась его делами.
Давид решительно двинулся к ним, поминутно извиняясь, и скоро очутился рядом: — Мария Александровна, папа, какое счастье, что вы вернулись!! Мы все пережили страшное потрясение, когда нам сообщили, что вы погибли то ли в горах, то ли при землетрясении! — Он энергично потряс Машину руку, а затем сгрёб в охапку отца и Маша с удивлением заметила, как на его глаза навернулись слёзы. Его громкий возбуждённый голос привлёк всеобщее внимание, люди с любопытством оглядывались на них.
Профессор утешающе похлопал сына где-то в районе поясницы: — ну-ну, сынок, слава Богу, всё обошлось! Надеюсь, ты на машине? Признаться, мы зверски устали, так что все разговоры потом. — Они вышли из здания аэропорта и направились на стоянку, к машине Давида. Вскользь Маша заметила, как усаживается в такси Вольдемар.
Профессор с сыном высадили её у родительского подъезда, и вскоре она с невыразимым облегчением и радостью обнимала отца и мать. Анютка, в связи с поздним временем, уже спала, но Маша прокралась к кроватке дочери и поцеловала сладко пахнущие родным ребёнком пушистые волосики.
А затем они немного посидели на кухне, после того, как Маша с превеликим наслаждением искупалась и, полусонная, выползла к ожидающим её родителям. Есть не хотелось, поэтому она выпила лишь чашку чая, попутно рассказывая о своём путешествии. Ещё в самолёте она тщательно обдумала всё, о чём расскажет родителям. Конечно, никаких упоминаний о Сантоше, о том, что она была на грани гибели. Ночью думалось плохо, поэтому, сославшись на усталость, она отправилась спать. Да родители и не настаивали на долгом разговоре: Маша видела, как счастливы они, что она вернулась домой.
Вернувшиеся из аэропорта Джайя и Галина Николаевна столкнулись на пороге дома с Сантошем. Он был одет в свои старые джинсы и выцветшую облезлую рубашку, за плечами болтался увесистый рюкзак.
— Сантош?! Куда ты? — Галина Николаевна тревожно схватила его за руку. Он осторожно освободился, ответил, отводя глаза:
— я… к деду, в Солу Кхумбу… не могу здесь оставаться.
Она вздохнула, с жалостью посмотрела на сына: — будь осторожен, сынок, звони иногда, мы с папой будем ждать. — Он молча кивнул и быстрым шагом устремился к калитке. Джайя неодобрительно скривился, пробормотал:
— спрашивается, чем он не хорош для неё, а, Гала? Ты же нисколько не глупее и ничем не хуже неё, а вот же не бросаешь меня! Живёшь со мной столько лет, родила двоих детей, терпишь наши обычаи и мой отвратительный характер…
Та грустно улыбнулась, погладила его по щеке: — я тебя люблю, Джайя.
Глава 22
Сантош не стал искать попутный самолёт, который повезёт туристов до Кагбени. Да, впрочем, и туристов-то не было. Конечно, фанатично устремляющиеся к заснеженным вершинам семитысячников альпинисты со всех уголков мира были и будут всегда, но он не собирался общаться с ними. Ему хотелось обернуться снежным барсом и бежать, бежать, прыгая через глубокие ущелья, карабкаясь на скалы, а затем, в последнем прыжке, распластаться в полёте над бездонной пропастью…
Так что, добравшись рейсовым автобусом до Дхулитхела, он вскинул на плечо рюкзак и, миновав окраину города, решительно двинулся по тропе, ведущей в предгорья. Он заночевал в пастушьей хижине, вернее, пролежал на старой и вонючей овечьей шкуре с открытыми глазами до тех пор, пока над вершинами гор не показались первые лучи утреннего солнца. Тогда он неторопливо умылся из обжигающего ледяной водой ручья, съел большой бутерброд с копчёным мясом, запил его из того же ручья, зачерпнув ладонью из бурлящего потока и, прикрыв дверь и приперев её стоящей здесь же жердью, устремился вперёд. Горы, как магнитом, тянули его. На какое-то время ему даже удалось отвлечься от монотонной, изнурительной боли, терзающей сердце. Всю ночь он думал о женщине, которая отвергла его — и ради чего?? Он влюбился так, что где-то, в глубине сознания, даже удивлялся себе: эта любовь вторглась в его жизнь внезапно, нежданно и целиком поглотила её. Он был счастлив, глядя в туманные серые глаза, целуя сладкие, мягкие губы, чувствуя, как обвиваются тонкие руки вокруг его шеи. Близость с ней вызывала в нём такую волну нежности, желания защитить, спрятать от всех неприятностей и бед, что зверь внутри него лишь довольно мурлыкал, чего с ним не было со времён детства. Он был уверен в её взаимной любви, потому что она не могла быть такой талантливой лгуньей. Ведь их ночи, полные тихих стонов, сбивчивого шёпота, торопливых, жарких ласк ясно говорили о том, что его любовь не безответна. Но, оказалось, он ошибся!! И эта страшная ошибка повергла его в жесточайшую депрессию, вдребезги разбила его надежды на счастье.