Когда они вышли, Пятаков взволнованно сказал:
«Извольте при таких обстоятельствах работать! Разве это возможно? Мыслимо ли это, что такие грубости вам говорили прямо в лицо? Но такие сцены прекратятся немедленно, как только банковские служащие будут опять на местах, когда стачка закончится, когда мы опять будем в состоянии проводить все операции в порядке!»
Весной 1918 г., в бытность Крестинского комиссаром юстиции в Петербурге, я говорил с ним в первый раз о последовавшей казни политических противников. Террор тогда лишь только начинался. Крестинский оправдывался наивным замечанием, что он лично не подписал и не подтвердил ни одного смертного приговора. Он был в то время, очевидно, противником террора и не пытался даже защищать его обычными утверждениями о политической необходимости террора в целях удержания и дальнейшего укрепления власти коммунистической партии. В частном разговоре со мной, он все еще был прежним юристом и защитником, который не считал себя вправе распоряжаться человеческой жизнью по своему усмотрению. Позднее, в январе 1919 г. — очевидно во второй половине января, так как в окнах больших книжных магазинов были выставлены портреты убитых за несколько дней до того, 15 янв. 1919 г., Карла Либкнехта и Розы Люксембург, — я имел еще раз случай говорить с Крестинским о политических событиях. Я должен был в тот вечер ехать с ним вместе из Москвы в Петербург и заехал за ним в прежнюю гостиницу «Националь», где он занимал с женой две комнаты. Крестинский жил скромно, но по тем временам неплохо. Он предложил мне, как только я вошел к нему в комнату, чай, сахар, хлеб, масло и колбасу, продукты, в которых все нуждались.
По дороге к вокзалу мы заговорили о политическом положении и я откровенно высказал ему свое негодование по поводу бесчисленных совершенных Чекой политических убийств. Я спросил Крестинского, как долго это будет продолжаться, и имеет ли советское правительство намерение совершенно уничтожить всю буржуазию, независимо от того, участвовало ли данное лицо активно в борьбе с советским режимом или же, не интересуясь политикой, ведет образ жизни мирного обывателя. Крестинский категорически протестовал против подобного предположения и ответил, что Чека состоит не из убийц, а из политически убежденных коммунистов, которые исключительно против тех ведут беспощадную борьбу, кто становится на пути советской власти. Никто не думает о том, чтобы преследовать буржуазию или ее, как таковую, уничтожать. Все это сказки, распространяемые врагами советского строя.
Я заговорил с ним об излюбленном методе Чеки арестовывать совершенно невинных и стоящих в стороне от политической борьбы людей, бросать их в тюрьмы и держать их там в качестве заложников, обреченных на смерть в случае убийства какого-либо коммуниста. Я сказал, что для этой подлой системы заложничества не существует никакого оправдания ни с точки зрения государственного смысла, ни с точки зрения запугивания, и подчеркнул, что с помощью этого страшного террора нельзя устранить политических убийств коммунистических вождей. Как раз наоборот, красный террор может вызвать только ответную волну террора с другой стороны. Крестинский возразил, что теперешний террор — тяжкая необходимость и представляет собой короткую, преходящую фазу большевистской революции. Необходимо всеми средствами сломить громадное сопротивление для того, чтобы советское правительство, по низложении всех своих врагов, могло наконец приступить в выполнению своей положительной программы.
Мы говорили совершенно откровенно, так как Крестинского я не боялся. Наоборот, я считал своим долгом высказать свое возмущение видному члену советского правительства относительно современного положения вещей, возмущение, разделяемое всей страной. Возражения Крестинского не могли меня убедить. Тон, в котором они высказывались, не производил на меня впечатления, что Крестинский сам одобрял эти чудовищные факты. Наоборот, его возражения мне казались лишь официальной защитой коммунистической тактики борьбы того времени.
Между тем мы доехали до вокзала. Крестинский ехал в Петербург в великолепном вагоне, бывшем салон-вагоне Шипова, директора Государственного банка до революции. Кроме меня и Крестинского был еще третий с нами, уполномоченный Уральской области, тов. Сыромолотов. Сыромолотов был личным другом Крестинского, значительно старше его, ему тогда по меньшей мере было 50 лет. Мы сидели в вагоне, в прекрасно устроенном салоне и беседовали. Крестинский познакомил меня с Сыромолотовым, и разговор перешел на Урал. Я сказал Сыромолотову, что я в течение последних лет работал в правлении крупных Уральских горнопромышленных акционерных обществ, а именно до 1915 г. в Обществе Сысертского Горного Округа, а затем до революции в Обществе Лысьвенского Горного Округа (т. н. Шуваловском Обществе). Я сказал ему также, что я несколько раз бывал в Екатеринбурге и на горных промыслах, и между прочим осведомился о некоторых людях, с которыми познакомился на Урале, между прочим о некоем Александре Михайловиче Мокроносове.