Но добытая фетровая шляпа повергла конвоира в блаженное состояние, и он решил мною больше не заниматься. Бросив прощальный взгляд на шляпу, я отошел. И подумал: вполне возможно, что уже очень скоро всем нам вообще ничего не понадобится. Мы были страшно истощены и обессилены, нас мучила дизентерия, у многих была высокая температура. Мы еле волочили ноги.
За нами стояла группа человек сто узкоглазых людей в грязных лохмотьях, неухоженные бороды которых просто пугали. Если по книгам представить себе разбойников из самых диких мест, эта группа выглядела именно так. Единственной мыслью было не оказаться бы в одном вагоне с ними!
Когда четыре часа спустя весь контингент – 700 человек – был профильтрован, началась поверка: стали выкликать фамилии. Предстояло переформирование. Наша небольшая группа, таким образом, переставала существовать. Мы с Винфридом Коблером, немцем из Дайрена, оказались в группе вместе с теми самыми разбойниками из диких мест.
Только подойдя вплотную к ним, мы поняли, что это офицеры японской и корейской армий, среди них были люди известные, отмеченные правительственными наградами. Так что все мои опасения оказались напрасны. За разбойничьим обликом скрывалась высочайшая культура, отменное воспитание, чувство товарищества и отзывчивость. Я не раз в этом убеждался за годы совместных страданий, начинавшихся как раз в этот час, когда нашу только что сформированную небольшую группу в 38 человек погнали на железнодорожную станцию и распределили там по зарешеченным вагонам для скота.
В нашем вагоне грузоподъемностью пятьдесят тонн нары тянулись справа и слева в два этажа. На каждых должны были поместиться восемь человек, остальные – на незанятом участке пола между дверьми. В центре вагона стояла железная печка, около нее – кучка угля и дрова. У одной из дверей, которую никогда не открывали, располагалось место для отправления естественных надобностей: короткая доска для сидения, а под ней сточный канал. У противоположной двери стояла объемистая бочка, из которой раздавали суп и кипяток. Ни о какой дорожной кухне и речи не шло.
Приступили к распределению мест. В нашей группе было шестеро русских эмигрантов. Они сразу же стали держаться самоуверенно, быстро сориентировались в обстановке и установили более-менее доверительные отношения с конвоирами – все-таки земляки. Все верно: они не только говорили на том же языке, но знали и ментальность своего народа куда лучше нас. Немцев и японцев пропаганда представила нетрудно вообразить себе кем, а китайцев и корейцев считали просто стадом скота, которое необходимо погонять.
Шестерым русским достались лучшие места на нарах. Верхние нары по ходу поезда, так что на того, кто лежал, даже не дуло – окно было распахнуто, и по вагону гулял ветер. Окошечко располагалось как раз на уровне нар, и, лежа, можно было смотреть на мелькавшие за ним пейзажи. Если, конечно, брусья решетки позволяли. Кроме русских, в этом вагоне было двое европейцев – мы с Винфридом Коблером. И нам отвели одни нары, можно сказать, повезло.
На расположенных напротив нарах обосновались японцы – тоже восемь человек. Корейцев и китайцев согнали на нижние нары, там было темно и сыро, а остальные китайцы попытались отвоевать для себя место между двумя дверьми, впрочем, уже занятое печуркой, топливом для нее, бочкой и уборной. Все же они хотя и с трудом, но разместились.
Русские не скрывали уважения к японцам. Они знали их по Маньчжурии и понимали, что с этими людьми лучше обходиться вежливо, в противном случае конфликт мог кончиться трагически. А с китайцами и корейцами они общались на языке пинков и зуботычин. Нас с моим товарищем, надо сказать, щадили. Видимо, наличие неевропейцев раздражало их и пробуждало в них агрессивность, к европейцам же, напротив, подсознательно хотелось относиться как к людям. Но нам приходилось прилагать немыслимые усилия для поддержания своего статуса, и мы даже не решались одернуть их, если нам недодавали пайки. Это было бы уже рискованно.
Первые сутки мы так и простояли на станции. Это удивляло нас, но мы просто не знали, что в Советском Союзе так положено, это одно из правил транспортировки заключенных. Мы имели возможность обозреть сквозь зарешеченные оконца местность. Километрах в восьми гордо возвышались горы. Это была уже Маньчжурия. Два-три часа пешего хода в нашем измученном состоянии и час для нормального здорового человека. И все – спасительная граница. Заманчивая мысль – взять и, наплевав на все, решиться на подобный поступок. Хоть изначально и безрассудный. Стены и двери вагонов осмотрены на предмет наличия мест, через которые при желании можно проникнуть наружу и под покровом ночи исчезнуть. Но все это сладостные мечтания – мы сидели в прочно запертых, с зарешеченными окнами вагонах, надежно охраняемых автоматчиками. Сколько угодно дней и ночей могло миновать, горы от этого не приближались. И для нас они означали не «добро пожаловать», а скорее горькое «прощай навек!».