— ПередНизЗначение.
— Это еще что такое?
— Перед Низ Значение, — произнес знающий по слогам.
— Аваллак’х, ты шутишь?
— Нет, — прошептал он, едва сдерживая ухмылку. Взяв Цири за руку, прижал ее ладонь к своей груди. — Это перёд… А это низ переда. А если использовать все это по назначению, ты выйдет…
— …Предназначение, — выдохнула Цири, сжимая руку.
— В данный момент Предназначению весьма тесно.
— Ну так и освободи его.
Потянув за завязки, Аваллак’х приспустил штаны. Притянул Цири ближе к себе. Со стола на пол посыпались стопки бумаг и, шмякнувшись о каменную плитку, разбилась чернильница. Ни эльф, ни Цири не обратили на это внимания.
— Аваллак’х, я хотела тебе сказать, пока не поздно…
— Быстрее, а то еще чуть-чуть и будет поздно.
— Все, с кем я пыталась исполнить… Предназначение, они все… как бы умерли.
— Мне столько лет, что уже все равно.
Медленно, осторожно он подался вперед. Зашипев, Цири подавила желание свести ноги обратно.
— Больно…
— Меч Предназначения, чего ты ожидала?
— Это ты всех dh’oine вот так режешь?
— Нет, не всех. Только тебя. Мне прекратить?
— Нет, просто управляйся с «мечом» осторожно.
Небрежно столкнув со стола очередную мешающую ему кипу бумаг, Аваллак’х склонился над Цири. Прикусив мочку его уха, она сжала ноги крепче. Целуя шею ведьмачки, эльф нежно поглаживал ладонями ее бедра, пока хватка ее снова не ослабла. Закрыв Цири рот поцелуем, чтобы заглушить ее стоны и хоть как-то контролировать свои действия, Аваллак’х возобновил фрикции, постепенно наращивая амплитуду и темп. Цири судорожно схватила его за бедра, понуждая его входить глубже; откинула голову, застонав громче прежнего. Сообразив, что сдерживаться он больше не сможет, да и Цири было уже все равно, Аваллак’х позволил себе на минуту-другую забыть, что раньше ведьмачка не знала мужчины. Как и не знала своего Предназначения.
Последним со стола полетело массивное малахитовое пресс папье, выполненное в виде плывущего по спокойной воде лебедя. При падении у лебедя откололось крыло и переломилась тонкая шея.
Вжавшись в Цири бедрами, оперевшись на локти, Аваллак’х нежно и обстоятельно целовал ведьмачку в губы. Постепенно и его, и ее дыхание выровнялось, но размыкать объятия любовники не спешили.
— Страшная, оказывается, вещь — Передниз-значение, — хихикнула она.
— Неумолимое, — прошептал знающий. — И накрывает с головой.
— И… что теперь?
— Ничего ужасного. На самом деле, я бы провел над тобой еще пару экспериментов, но уже не здесь. Есть места более удобные. Если ты не против.
Усмехнувшись, Цири уткнулась носом ему в грудь.
— От тебя спиртом несет, — внезапно нахмурилась. — Кстати, а если вдруг Ауберон передумает и решит снова попробовать?
— Боюсь, это невозможно. Тот, кто попадает в мою лабораторию, выходит из нее только тогда, когда я скажу. Нельзя же эксперимент на самом интересном месте приостанавливать.
— А сколько он еще будет длиться?
— Хм, дай подумать… Вообще-то я достаточно типичный Elle, и никогда не спешу.
========== Цена Свободы ==========
Скрипнув покосившейся дверью, Филька высунул нос из хаты. Снаружи холод собачий и скрипучий февральский мороз. Из-за жидких облаков одним бочком выглянуло солнце, яркое, но ни в какую не желавшее прогревать воздух. Слежавшийся снег плотной коркой облеплял промерзшую до основания землю. Картина была почти идиллическая, застывшая, словно скованный льдом родник.
Накинув на плечи потертый тулуп и натянув на ноги валенки, Филька вывалился из хаты. Примостился на завалинке, втянул крупным красным носом стылый воздух. Хорошо-то как.
Филька любил зиму и любил мороз. Не любил Темерию, Велен и родную деревню Стойники. Не любил за мрачность, серость и болотины. За редкое солнце. За притаившихся в каждой омути чудилищ. За плохие дороги, а местами их полное отсутствие. За тоску.
Но зимой все было по-другому. Спасаясь от трескучего мороза, чудилища прятались в норах и расщелинах, а тяжелый болотный смрад и всякий кусачий гнус исчезали, как тени в полдень.
А еще зимой в Стойниках было совершенно нечего делать. Копать нельзя, пахать никак, сеять — тоже. Ну разве только разумное, доброе, вечное. Филька, правда, таких понятий отродясь не знавал. Ему это было и не нужно. Зато у него была своя изба, толстозадая женка Маришка и неизменная каша с репой на обед и ужин. Иногда, разнообразия ради, кашу заменяла печеная картошка, до этого слегка подмерзшая и подвергшаяся процессам, плохо совместимым с процессами, протекающими в Филькином организме. Из-за этого, от картошки оной то есть, у Фильки иногда случался понос. Но понос, думал Филька, в конце концов не запор: как-нибудь да пронесет.
Он глубоко вдохнул, вздрогнул. Втянул голову в плечи, чтоб было не так холодно. В который раз пожалел, что не курит: денег на такую роскошь у него никогда не водилось.
Тут дверь в хату снова скрипнула — Филька поморщился. Ему помешали.
— Ты че тута расселся-то? — донесся до него голос жены. — Али яйца решил приморозить?
Филька вздохнул, но промолчал. Он привык.
— Оглох, что ли? Слухалки заиндевели?
Филька возвел очи к синему небу.
— Маришк, тебе чего? Скучно, что ли, стало дома-то?
— А коли и так, — она высунулась из хаты аж по пояс, — тебе какое до того дело?
— Ну так накинь чегой-нить, иди вместе посидим, а то душно внутри.
— Дурью ты измаялся, как я погляжу…
Она поворчала маленько, повозилась за стенкой и наконец вывалилась наружу, укутанная в шубейку, с двумя платками на голове, один поверх другого. Присела рядом.
— Ну че?
— Я слышал, — медленно начал Филька, смотря на ровный белый горизонт, — три дня тому назад в небе Дикий Гон видели.
— Пф! Это от кого ты такое слышал? Не может этого быть! Все знают, что мертвяков этих только под Саовину можно узреть. А нынче Имбаэлк на носу.
— Почем мне знать? — пожал плечами Филька. — За что купил, за то и продал. Видали и все тут.
— Ну и как, пропал кто-то после беготни ихней?
— Неа, представь себе. В этот раз навроде как вхолостую пробеглись мертвяки.
— Не сезон, видать, — Маришка неожиданно рассмеялась, продемонстрировав крупные подгнившие резцы. — Тож поди яйцы свои подпротухшие отморозили.
— Все-то тебе смешно, — Филька глянул на нее с укоризной. — А люди просто так говорить не будут.
— Да брехают люди! — отмахнулась от его слов жена. — А ты ухи развесь и слушь больше! Замерзла я с тобой, пойду в дом.
— А я посижу еще.
Дверь за ней захлопнулась.
— Уж больно хорошо тут.
Филька смотрел в чистое синее небо.
***
Их собрали на площади Равноправия, возле дворца Бирке и его вечнозеленых садов, в самом сердце которых, за гирляндой из вистерий, прятался легендарный родник Единорога.
Их было около сотни, мужчин, женщин и детей, одетых в неприметные и серые одежды рабов. Лица у всех были сосредоточены и печальны. Многие из женщин тихо роняли слезы, и все без исключения пристально смотрели в сторону огромного, с четырьмя мраморными чашами, фонтана. Рядом с фонтаном в исключительно живописных позах стояли два высоких, красивых эльфа-воина в кармазинных плащах и, склонившись друг к дружке, о чем-то тихо совещались. Неподалеку от них расположился еще один, совсем некрасивый и вдобавок еще и лысый: потирая взмокший от жары затылок, он то и дело посматривал то на палящее в зените солнце, то на толпу, печальную и недвижимую; вздыхал с таким видом, словно желал, чтобы собрание поскорей уже распустили.
Наконец один из красавцев-эльфов, черноволосый и с хищным лицом, извлек из-за пазухи свернутый в трубочку лист бумаги. Развязал накрученную на него черную ленточку, развернул документ, пробежался глазами по написанному. Вопросительно глянул на второго красавца-эльфа, златовласого и златоглазого, набрал побольше воздуха в грудь и заговорил голосом бархатным, но решительным, тоном не терпящим возражений.