Наступил Новый, 49-й год. Я встречала его у Лидочки. И вдруг за новогодним столом меня пронзила мысль: ведь сейчас все члены нашей когда-то "пятёрки" здесь, в Москве. А Новый год встречаем порознь. И так будет ещё и ещё... Стало так горько, что не выдержала и расплакалась.
Но меня отрезвил Кирилл, который очень строго сказал мне:
- Ты решила нести свой крест - так неси его!
Прошло ещё некоторое время, и к великой моей радости меня... засекретили.
Удача за удачей. На время студенческих каникул я еду с самодеятельностью МГУ в Ленинград, где я никогда ещё не была.
Концерты, которые мы давали там каждый день, чередовались с посещением музеев.
Мы выступали на разных сценах, в том числе на сцене Ленинградского университета, Выборгского Дома культуры. Я пишу Сане письмо, сидя в артистической этого Дома культуры и видя множество своих отражений в зеркальных трельяжах. Мы имеем успех. Я тоже. Даже играла на бис.
Позже, отвечая на моё письмо "с ленинградскими видами и с фонтаном впечатлений от Ленинграда", Саня особенно рад, что у меня появилась "профессиональная привычка к выступлениям" и что я попала в Ленинград не просто, а "как победительница среди инструменталистов".
Муж настолько поверил в меня, как в пианистку, что выдвигает лозунг: "Поменьше химии и побольше музыки!" И строит совершенно фантастические планы, как бы мне, минуя консервато-рию, стать исполнителем-профессионалом. Санина склонность к фантастическим умственным построениям без учёта реальности придаёт всему этому комичные формы. Так, он задаёт мне вопрос, не могла ли бы я принять участие "в очередном конкурсе музыкантов-исполнителей". И следом за этим восклицает: "А как бы хотелось дожить до того времени, когда тебя станут передавать по радио!" Однако как раз это не так уже неосуществимо!
26 апреля, в канун нашей с Саней годовщины, я участвовала в концерте для делегатов X съезда профсоюзов, проходившем в Театре Советской Армии. Об этом концерте я написала Сане и ему почему-то пришла в голову мысль, что нас могут транслировать по радио. О том, что концерт действительно передавали по радио, я узнала уже после того, как сыграла 12-й этюд Шопена. Оказалось, что меня слышали очень многие друзья, знакомые, родственники. Но самое главное - муж! "Я почему-то так и думал, что будет Шопен, а не Рахманинов,- писал мне в тот же самый вечер Саня, - слушал - и сердце билось. Как хотелось взглянуть на тебя в этот момент!" Но хоть и не удалось взглянуть, а на душе у него такое чувство, "как будто повидались перед самым праздником".
И нужно же было, чтоб так совпало!..
27 апреля было для нас с Саней любимым днём в году. Если в этот день мы не могли получить свидания, то я старалась всё равно приехать к нему, хотя бы передать передачку, сделать какой-нибудь подарок.
А накануне 27 апреля 49-го года я сыграла своему мужу Шопена.
Участие в этом концерте привело к моему примирению с дядюшкой, с которым я поссорилась за 3 года до того из-за своего мужа. Тогда я дала дяде Воле прочесть заявление Сани с просьбой о смягчении наказания.
Я ждала от него советов, помощи. Вместо того Валентин Константинович стал кричать на Саню, называть его мальчишкой, возмущаться тем, как он посмел... и пр. и пр.
И вот теперь его жена оказалась в жюри во время генеральной репетиции концерта. Она разыскала меня после моего выступления.
В один из майских дней я пришла к Туркиным. Меня ждал накрытый стол, на котором чего только не было... И свежезажаренная курица, и ветчина, и раки, сыр, халва и даже пиво. Ведь профессор Туркин был ещё и большим гурманом и даже превосходным кулинаром!
После нашей длительной ссоры дядюшка проникся ко мне особой нежностью. Это подкреплялось ещё и тем, что все они слушали меня по радио. Дяде Воле моя игра понравилась, и он сказал мне, что "они мной гордятся". Даже звал летом к ним в Тарусу. Одним словом, мир был полностью восстановлен!
Мой "концертный сезон" увенчался тем, что на университетском смотре я получила I премию и была награждена путёвкой в Дом отдыха МГУ "Красновидово".
Во время этого моего последнего выступления на сцене МГУ в зале находилась... Антонина Васильевна, мать Николая Виткевича. Она приехала в Москву, чтобы увидеться с сыном. Право, можно подумать, что я это придумываю, но нам с ней, действительно, было назначено свидание с нашими "сэрами" на один и тот же день - 29 мая.
На свидание мы с Антониной Васильевной приехали вместе, обе - с цветами.
Это свидание проходило в Лефортовской тюрьме. Идя по узкому коридору и глядя в распахнутые двери с правой стороны, я прежде Сани увидела Николая, стоящего во весь рост у стола. Он стоял за светом. И это был всего лишь миг. Всё же я успела разглядеть, что он стал носить усы. Николай тоже успел увидеть меня и узнать.
Свидание наше с Саней было в тот раз каким-то очень светлым. Последним перед ним было декабрьское, на котором я сказала о разводе. Только в письме, написанном в день нашего майского свидания, муж сознался мне, что в декабре вернулся на "шарашку" "в мрачной безнадёжности". Зато на этот раз он приехал в "Марфино" весёлый, с ландышами в руках и "удивительно облегчённый".
Весь следующий день понедельника, 30 мая, я была полна сложными чувствами. Проводила опыты в лаборатории, думала о своём... Очень обрадовалась, когда мне позвонил один ученик Ундины Михайловны и сказал, что у него оказался лишний билет на концерт Рихтера. Оставалось уже мало времени. Я быстренько свернула свои опыты и побежала в консерваторию.
На следующий день заместителем Кобозева по хозяйственной части мне было поставлено на вид, что я, уходя накануне, не закрыла форточку.
Весьма возможно... Но ведь я уходила далеко не последняя. В кабинете Кобозева оставались люди... Моя комната - проходная, и тот, кто уходил последним, должен был закрыть форточку... К тому же на окне решётка!..
Мне было отвечено, что вечером лабораторию посетили представители спецчасти, которые отнеслись к этому весьма серьёзно...
Тотчас же пошла я к начальнику спецчасти. Да, у него есть соответствующий рапорт. Я объяснила ему всю ситуацию. Он выслушал меня молча. Посчитав, что убедила его, я совершенно успокоилась.
Кроме обычных дел, я усиленно готовилась в те дни к философскому докладу на предстоящей теоретической факультетской конференции.
И вдруг 6 июня, совершенно потрясённая, не веря своим глазам, я читала приказ о своём увольнении из университета "за халатное отношение к работе, выразившееся в том, что, уходя из лаборатории, оставила открытым окно (?) и дверь (???)".
Юрист МГУ, сначала отнёсшийся ко мне с недоверием, потом, когда я передала ему расположение комнат и объяснила, что не могла же я запереть лабораторию снаружи вместе с находившимися в ней сотрудниками, заключил, что я имею полное право опротестовать этот приказ и потребовать своего восстановления.
В страшной растерянности поехала я к своему профессору, который находился тогда в подмосковном санатории "Узкое".
Николаю Ивановичу ничего не известно о моей беде. И вот он, всегдашний мой доброжелатель, считавший меня в составе своей научной школы, на сей раз советует мне уйти из университета. Мне всё равно уже не дадут здесь спокойно работать! А он, редко из-за болезни бывая в лаборатории, не сможет меня защитить... Разумеется, я не должна уйти с порочащей меня формулировкой. Об этом он позаботится...
Приказ был изменён. Я была отчислена "согласно личному заявлению"...
...Как быть?.. Из всякого плохого, что на тебя обрушивается, надо стараться извлечь по возможности больше если не хорошего, то хотя бы полезного!.. К тому времени я очень соскучилась по преподавательской работе, которой так увлеклась во время войны... Быть может, удастся пройти по конкурсу в какой-нибудь из подмосковных институтов? или даже... в самой Москве?.. До начала учебного года остаётся три месяца. На конкурс подать можно ещё успеть. Но как летом жить без зарплаты? Значит, снова обращаться к маме?.. Но нельзя писать всего, как оно есть! Нельзя волновать понапрасну!..