Вскоре получаю ещё одно письмо от мужа: "Мы стоим на границах 1941 года,- восторженно пишет он.- На границах войны Отечественной и войны революционной".
В другом письме он писал мне о "войне после войны".
Я знала, что этими своими мыслями он делился не только со мной, но и в переписке с Николаем Виткевичем.
Как разнится всё это с тем, что напишет Солженицын в наши дни. "Август Четырнадцатого", да и "Архипелаг"! Теперь он бранит Рузвельта и Черчилля за то, что они... не начали "войну после войны" против СССР.
* * *
Я настолько почувствовала себя "математичкой", что даже согласилась на один подвернувшийся мне частный урок: "У меня есть новости: получила один урок - должна с одним способным мальчуганом пройти... математику за VIII класс. Первый урок был для меня неожиданный и я пришла в дикий ужас от того, что у меня слишком способный ученик - всё ему подавай поинтересней, да потрудней. Мама считает, что я очень скромное назначила вознаграждение. Zehen rubel в час, но у меня духу едва хватило и на это".
И, конечно, когда мне не хватало собственной математической мудрости, я обращалась за помощью... прямо на фронт: Саня в письмах обучил меня обращению с логарифмической линейкой. Я прекрасно разобралась, но... в Талды-Кургане не было линеек.
А однажды на фронт пришло письмо с, вероятно, единственной в своём роде просьбой - "реши пример, который я решить не могу, директор профессиональный преподаватель математики - решить не может, и вообще никто в Талды-Кургане не способен решить".
Задачу Саня, конечно, решил. Правда, в тот самый день, когда я отослала письмо и возвращалась домой по льду, слякоти, грязи и всё думала об этом злосчастном примере, я и сама сообразила, как он решается.
Что же касается другой, куда более важной просьбы, о присылке мне рассказов, то её выполнить было труднее.
Саня спрашивал, кто же будет всё это переписывать. Он нашёл в батарее только одного подходящего бойца, но ему надо делать своё дело, и после его переписки всё равно приходится многое исправлять. На будущее (на время глубокой, спокойной и обширной работы) ясно: Сане нужен будет помощник-секретарь, не только просто толковый и чувствующий, но привыкший к Саниной манере писать, ставить знаки препинания, логические ударения, паузы и т. д. Саня делает мне комплимент, что ежели, мол, я не была бы такой яркой индивидуальностью, он посадил бы меня за это дело. Но "мешать моему развитию никогда и ни за что" не хочет. Придётся в своё время поискать ещё человека.
Саня не предполагал, что со временем он "усадит" и меня - "толкового человека, привыкшего к его манере писать" - и второго такого, и третьего, и... впрочем, об этом в своём месте.
Разумеется, Саню занимают, когда речь идёт о будущем, и более высокие материи. Особенно, когда он встречается с Кокой. После каждой из таких встреч я получаю подробный отчёт.
В последние дни 1943 года у всех на устах была Тегеранская конференция. Наша печать пользовалась формулировкой в западной манере: "совещание трёх". Естественно, что "изумительная" встреча Сани с Кокой и беседа о послевоенном сотрудничестве и "войне после войны" были окрещены "совещание двух". "Более подробные решения пока не публикуются",- писал Саня, но сообщал о самом важном, о том, что Кока сейчас стал ему бесконечно ближе Кирилла. С Кокой его связала общность содержания и общность будущей практической деятельности "в разрезе партийно-государственном".
Опять непонятный намёк на какие-то неизвестные мне планы...
Естественно, что и литературные мнения Коки стали весомее. Саня читает ему всё только что вышедшее из-под пера: "Лейтенанта", "В городе М", "Письмо No 254". Немножко завидно. Мне присылается далеко не всё. Зато передо мной открываются блестящие перспективы. Мне уготовано место в основной серии романов Солженицына, уготовано с 36-го года. Я буду коренной жительницей Петербурга, а в августе 1917 г. у меня неудачно закончится первый крупный роман и т. д., чего мне знать раньше времени не положено.
Саню тревожит судьба ранее, до войны, им написанного, заготовок его к будущему роману: "Джеммочка! А где мои велосипедные записки? А где план "Русских в авангарде" и несколько первых глав (на больших белых листах) они ведь были у тебя? И этюд к "Чёрному в Красном" - встреча Северцева и Ольховского? Неужели утеряны? Если в Кисловодске, то у кого? (...) А ещё в Ростове у Марии Денисовны мои стихи. Как это всё собрать в одно место?"
Когда я ответила, что тезисы к "Русским в авангарде" у меня, как и тетрадь с тремя рассказами, а некоторые главы оставались в Кисловодске, Саня писал: "Великое тебе спасибо, что ты сохранила мне три основных рассказа - это одно из самых ярких проявлений любви, которого я никогда не забуду. Ведь ты шла пешком и несла это на себе!"
Чем тише на фронте, тем больше в письмах о литературе. Чувствуется, как волнуется Александр в связи с отсылкой его произведений в Москву. Он даже пишет Коке (и сообщает мне об этом), что если Федин убедит его в отсутствии у него литературного таланта, он круто порвёт с литературой ("вырву сердце из груди, растопчу 15 лет своей жизни"), перейдёт на истфак, но свой вклад в ленинизм всё равно сделает.
В другом письме Саня пишет о своих надеждах. Его задача сейчас: получить поддержку от Федина, Лавренёва, Тимофеева и других (нескольких), им подобных: "да, у вас есть литературный талант", "да, написано хорошо", "да, сделано крепко".
А затем, может быть, идеологически объединившись с некоторыми из них ("ибо поддержка им не менее важна, чем нам их поддержка"),- писать, писать и писать! Всё своё будущее творчество он рассматривает как посильный вклад в развитие ленинизма.
* * *
Уехали мы с мамой из Казахстана гораздо позже, чем намеревались. Перед нами выросло совсем неожиданное препятствие - мамина болезнь.
Добираюсь за пропуском до станции Уш-Тобе и узнаю, что придётся ждать здесь 3-4 дня. Но вот, наконец, у меня в руках маленькая беленькая бумажка с красной полоской. Сколько из-за неё было мучений. Сдала заявление на литер. На пропуске дата - действителен до 25 марта. К этому времени уж, конечно, буду дома.
И вдруг заболела мама. Утром была совершенно здорова, а к вечеру 40,1. О поездке и думать нечего. Одно утешение - а если бы это случилось в дороге! Но маме оно не помогает. Температура держится. Подозрение на малярию. Какое счастье, если это действительно малярия. А вдруг я завезла из Уш-Тобе сыпной тиф?.. Так идут дни. Хинин не помогает. Болит сердце.
Наконец температура падает. Мы снова собираемся ехать. Новые хлопоты: новые пропуска и билеты и... к вечеру снова около сорока.
Но вот, наконец, мы с мамой живём на вокзале станции Уш-Тобе среди таких же, как мы, и тщетно пытаемся несколько дней подряд сесть на проходящие, переполненные поезда, которые довезли бы нас до Алма-Аты. Наконец, для засидевшихся в Уш-Тобе был выделен вагон. Все старались попасть в него, отталкивая друг друга.
Мы с мамой ехали в тамбуре. К счастью, до Алма-Аты ехать надо было всего лишь несколько часов. Мы приехали туда в тот же день, когда Саня, получив отпуск, приехал... в Ростов, где его ждало разочарование.
Спустя месяц я застану только большое письмо, где речь шла о моей поездке к нему на фронт.
Десять суток вёз нас с мамой поезд из Алма-Аты в Москву, из Казахстана в Россию, из Азии в Европу. Мама спала мало, нервно, тревожно, то и дело просыпаясь, чтобы проверить, целы ли наши вещи. Только последнюю ночь, измучившись за долгую дорогу и радуясь, что мы всё благополучно довезли, мама крепко заснула. А утром узла с самыми ценными вещами не было. Оказалось, что какой-то мужчина всю ночь просидел на нём и, убедившись, что хозяин не забеспокоился, на рассвете сошёл с ним в... Рязани.