Нашей русской китаистике никак не меньше, чем западной, надо думать именно об этом решающем факторе: о закладывании университетской базы для формирования кадров. Пока наше университетское преподавание основывается на принципе глубоко чиновничьем: выпускаются дипломаты, которые, не найдя себе места, гуртом идут служить в акциз и в первую попавшуюся канцелярию, не получив ни университетского в настоящем смысле слова образования, ни поддержанной на практике специальности. Вместе со мной в 1902 г. окончили курс двадцать девять китаистов. Из них в научной китаистике только двое, в практической — шесть, и в разрыве со специальностью — двадцать один человек. И это, увы, не случайность. Когда в конце XIX в. Россия распространила свое влияние на Маньчжурию, молодые карьеристы, нанюхивая головокружительные возможности своеобразных конквистадоров, нахлынули на безлюдное дотоле «китайско-маньчжурско-корейско-японское» отделение факультета восточных языков, и даже семинаристы, окончившие курс, вместо того чтобы стать священниками, ринулись туда же, мечтая о карьере «расшитых золотом» дипломатов. Общее настроение было исключительно утилитарно карьеристское. О науке никто не думал — эта карьера, считаясь сама по себе почетной, никого не пленяла: все знали, что она трудна и голодна. Стипендия в 50 рублей — и то лишь как исключение, — а главное, проблема квартиры, содержание которой поглощает больше половины бюджета (теперь, когда я вернусь из Китая с целой библиотекой и мне будет поэтому необходима постоянная, а не временная, как до сих пор, квартира, этот вопрос станет для меня особо острым, и я уже сейчас с ужасом думаю о нем). Такие перспективы мало кого вдохновляют.
Главное же, конечно, то, что и сама система преподавания, которая в 1898 г., когда я поступил на факультет восточных языков, мало чем отличалась от таковой в 1855 г., когда факультет был основан, и была столь же схоластична, не способна формировать настоящие научные кадры. Читается multum, non multa, всего понемножку, для особой «гимнастики ума», помогающей будто бы в дальнейшем чтению того, что «будет нужно». Тут и анекдоты и рацеи Конфуция, официальные бумаги и романы, философские теории и древние оды и многое другое. Карьеристам эта программа «всего понемногу» только на руку, особенно в последней части этой немудрой формулы, но тем, кто собирается идти в науку, эта программа, конечно, выхода в оную не дает. Им предоставляется, правда, возможность читать тексты самостоятельно, без руководства. На мое счастье, профессора Д. И. Пещуров и А. О. Ивановский добровольно направляли мои первые самостоятельные экскурсы. Всегда буду благодарно помнить эту помощь, столь необходимую особенно на первых порах, когда трудности усвоения и полный паралич языка способны убить всякую эмоцию, всякую надежду. Да и потом, в полосу первого понимания, ведущего к вполне естественному разбрасыванию, когда каждый новый понятный текст кажется откровением, «Америкой», — умелая руководящая рука может предотвратить столько ошибок!
Терпеливым и великодушным педагогом был Д. И. Пещуров. Интересна научная судьба этого китаиста: он был магистром астрономии, имел научные труды, но, оказавшись в Китае, где заведовал метеорологической обсерваторией, увлекся китаистикой и преуспел в ней, благодаря феноменальной памяти и работоспособности. Читал тексты «вверх ногами», чем потрясал нашу аудиторию. Вел курс китайского языка, обособляя его от изучения культуры (язык — правила, опыт и дословный перевод), что мне теперь представляется абсолютно ошибочным.
Другой наш профессор, А. О. Ивановский, действовал обаянием своих познаний о Китае, добиваясь нашего понимания текста не диктовкой, а через книгу. Лекции оживлял анекдотами и остроумными афоризмами. Кик профессор следовал во всем своему учителю, крупнейшему русскому китаеведу В. П. Васильеву, которого обожал[82]. Продолжал полиглотство Васильева: знал маньчжурский, монгольский и тибетский языки и санскрит, хотя уже далеко не в такой степени, как Васильев. Судьба Ивановского трагична. Он буквально изнемогал под непосильным бременем огромного курса китайской литературы, тяжело болел, страдал алкоголизмом. Был беден и часто жаловался, что не может купить нужных книг. Подобная участь ученого-труженика у нас на Руси не редкость. Все прошлое русского китаеведения сложно и мучительно. Разрушительные силы всегда действовали вернее созидательных, и оглядываться на это больно. Наши вполне самобытные таланты: Иакинф Бичурин, сумевший при скудости средств познания страны дать такое разнообразие ответов на основные вопросы, Палладий Кафаров, В. П. Васильев и его ученики Ивановский и Георгиевский — все эти люди всю жизнь мучились огромными проблемами, не ленились ни минуты, но наша русская действительность сумела загнать их, сломить. Все они были прежде всего настолько бедны, что не могли напечатать свои сочинения на свой счет, а университет находил только крохи средств. Академику Васильеву хватило их только на печатание китайских текстов на отвратительной бумаге отвратительным набором китайских знаков. И это в конце XIX в.! Уделом большинства ученых поэтому было писать книги, составлять пособия... только для того, чтобы эти книги затем скупала Академия наук у их вдов и хоронила в Азиатском музее. Так, многотомная история Китая Иакинфа Бичурина, которая была бы, несомненно, очень полезна начинающим китаистам, до сих пор стоит фолиантами рукописей на полках библиотеки Академии. А целый ряд ненапечатанных словарей Леонтьевского и других? Синодик велик. Правительство находит все эти затеи ненужными и не собирается их поддерживать. Васильев, потеряв всякую надежду напечатать свои многотомные и первоклассные материалы по исследованию буддизма, сложил их у себя в кабинете, а прислуга, без ведома его, употребила эти длинные листки на растопку печей. Глупая и страшная трагедия!
82
О В. П. Васильеве см.: З. И. Горбачева, Н. А. Петров, Г. Ф. Смыкалов и Б. И. Панкратов,