Однако талантливый повествователь — это только одна ветвь в лаврах Ляо Чжая. При всем уважении к его безграничному вымыслу, китаец читатель не меньше ценит в нем необыкновенное мастерство литературного приема, заключающееся в обработке народного поверья на изысканно литераторский лад. Ляо Чжаю удалось приспособить утонченный литературный язык к изложению простых вещей. В этом живом соединении рассказчика и ученого Ляо Чжай поборол прежде всего презренье ученого к простым вещам. Действительно, китайскому ученому, привыкшему сызмальства к тому, что тонкая и сложная речь передает исключительно важные мысли — мысли Конфуция и древних мастеров литературы и поэзии, — такому ученому всегда казалось, что так называемое легкое чтение есть нечто вроде исподнего платья, которое все носят, но никто не показывает. И вот, является Ляо Чжай и начинает рассказывать о самых интимных и простых вещах таким языком, который делает честь самому выдающемуся писателю классической кастовой китайской литературы. Совершенно отклонившись от разговорного языка, доведя это отклонение до того, что поселяне-хлебопашцы говорят у него языком Конфуция, Ляо Чжай придал своей литературной отделке такую насыщенность, что фраза порой являет собой сплошной намек, остроумие оказывается заключенным в двойной смысл каждого слова.
И вот вышло так, что повести Ляо Чжая, несмотря на их народный сюжет, стали самым дорогим и самым распространенным чтением среди кастовой китайской интеллигенции. Поскольку неграмотный китаец с жадностью набрасывается на сложную фабулу превосходного рассказчика, переживая всем своим существом взятое от плоти его и кости содержание, постольку ученый ценит богатый, живой, обаятельный, неподражаемый стиль этих повестей. Таким образом, нет пределов их популярности, вряд ли имеющей конкурента на всем свете.
Сейчас, возвращаясь в Пекин, жажду дорваться до работы, мечтаю о переводах, в частности о переводах повестей Ляо Чжая, которые начал перед отъездом.
Если бы удалось мне достойным образом передать содержание повестей русской литературной речью! Пора, наконец, разрушить представление наших русских читателей о китайской литературе, как собрании курьезных афоризмов и скучных рацей. Сколько раз я вызывал самое искреннее удивление русских интеллигентов, говоря о китайской литературе, как о литературе мировой, сокровища которой лишь сокрыты от нас за семью замками нашего незнания и непонимания. (Сколько раз меня спрашивали: «Что, у китайцев и поэзия есть? И рифмы?!»)
Китайская литература есть литература тысячелетий, отразившая жизнь человека во всех ее фазисах. И, следовательно, ей свойственны все те проблемы, которые испокон веков мучили человека желанием найти правду и выразить ее в прекрасном слове.
Если литературы Европы, созданные разными народами, каждый из которых внес новое и оригинальное в общую международную сокровищницу, вскормленную классическими литературами Греции и Рима, имеют право на признание их мировыми по значению для умственной культуры мира, — хотя и не всего, а только европейской, незначительной по величине, его части, — то тем большее право на этот почетный титул может иметь китайская литература, которая на протяжении, может быть, четырех тысячелетий непрерывной своей истории питалась гением только одного своего народа, но сумела без помощи насильственных вторжений завоевать умы разных восточных народов. Достаточно сказать, что в настоящее время китайским литературным языком владеют грамотные представители не менее шестисот миллионов разноязычных самих по себе людей, которые свято чтут литературное достояние Китая, являющееся родным и близким. Заслуга китайского литературного языка заключается в том, что он — общее достояние всех, приобщавшихся к китайской цивилизации. Японец, язык которого в основе своей не имеет ничего общего с китайским, целиком усвоил себе его литературные формы и читает китайские стихи то сверху вниз, то снизу вверх, повинуясь законам своего языка, лишенного китайской эластичности, — и все же мыслит иероглифически и восхищается всем тем, что иероглифика дает оригинального, незаменимого (иероглифика — это картина, картина же усваивается иначе, чем разговор о ней). Вершитель державной на европейский лад политики Японии маркиз Ито, отдыхая от своих дипломатических выкладок, пишет длинные китайские стихотворения, как будто дело происходит в Китае тысячу лет тому назад. Таково же властное влияние китайской литературы и в Корее, и в Аннаме. Чары иероглифического языка, создающего совершенно недоступное иным письменностям и языкам, независимое от звучания речи, психическое переживание, а главное — чары многообразной интенсивной китайской культуры, охватили, таким образом, всю Восточную Азию.