Смерть Марии Мантовани всколыхнула в нем два противоположных чувства, боровшиеся между собой и требовавшие от него действий.
С одной стороны, ему необходимо было уйти на несколько часов, чтобы закрыть мастерскую и заняться тем, чем полагается в подобных случаях (смерть случилась внезапно, и ни у кого, даже у него, в последние дни не было ни времени, ни смелости подготовиться к худшему). С другой стороны, Лида была одна, и мысль о ней сдерживала его порывы. Несколько раз он нагибался к занавешенному окну, пытаясь заглянуть внутрь комнаты. На четком белом фоне кровати у стены справа выделялась неподвижно склонившаяся над ней маленькая черная фигурка.
— Что она делает? — прошептал он вполголоса, со смешанным чувством нетерпения и сердечности, будто был уже ее мужем.
Постепенно сгущались сумерки; снег перестал идти, между тем мороз усиливался. Включенный в соседних домах свет позволял разглядеть через окна помещения кухонь и столовых. Надо было быстрее решать, что делать. И наконец, после того как он еще раз нагнулся, чтобы заглянуть в комнату, и ничего не разглядел из-за наступившей темноты, он решился постучать в окно. Затем прислушался, глухо ощущая биение сердца в груди. И как только ему показалось, что он услышал шаги Лиды на внутренней лестнице, он поспешил войти в дом, чтобы оказаться на площадке перед ее дверью прежде, чем она ее откроет.
Он сразу же, с первого взгляда заметил, что преимущество вернулось к нему. Прижавшись спиной к косяку двери, Лида молча разглядывала его, всматриваясь в его глаза. В этом взгляде он смог прочитать только мольбу о помощи.
— Боже правый! Ведь в таком состоянии вы не сможете провести эту ночь, — тихо сказал он на диалекте каким-то хриплым голосом.
Затем, все еще не переступая порога и продолжая говорить шепотом, он стал излагать свой план.
Ему нужно было спешно уйти, закрыть лавку и уладить кое-какие дела, из-за чего он не сможет вернуться ранее чем через два часа. Но вначале он забежит к одной из соседок, синьоре Бедини. Именно потому, что она сразу же предложила свою помощь, он решил обратиться к ней с просьбой прийти в дом покойной.
— Вы спросите — зачем? — воскликнул он, предупреждая всякое возможное возражение со стороны Лиды. — Да Боже мой, чтобы составить вам компанию, хотя бы приготовить вам немного поесть… или хотя бы для того, чтобы помолиться!
При слове «поесть» Лида покачала головой в знак отказа. Однако последовавший с его стороны аргумент оказался убедительнее всякого ее возражения. Она опустила глаза, и он взглянул на нее с улыбкой.
— Прошу вас, — предупредил Оресте, — не закрывайте дверь на цепочку. Вообще, оставьте ее приоткрытой. Хорошо?
И, пожав ей руку, быстро сбежал по лестнице.
За ночь похолодало еще больше. На следующее утро сквозь заледеневшие окна начал проступать слабый розовый свет. Он шел от солнца, которое не грело, потерявшись в туманной дымке бесконечного голубого неба. Лида спала у себя на кровати, а синьора Бедини пристроилась на одном из стульев. Оресте же, который в течение ночи неоднократно молился, коротал время, стоя у окна в пальто с поднятым воротником, касавшимся его коротких серебристых волос, и дышал на озябшие пальцы, раздумывая о том, сколько в этот момент градусов мог бы показывать термометр: десять, пятнадцать, а может быть, даже и все двадцать ниже нуля. Он предполагал, что такая температура продержится всю зиму и что в течение долгого времени — весь январь и, может быть, добрую половину февраля — простоят еще большие холода. Он думал о том, что зима, вероятно, будет необычайно холодной, сравнимой лишь с зимой 1903 года, из-за чего сельские каналы и даже По затянет льдом, а трубы с питьевой водой, скорее всего, лопнут. Он с болью думал о том, что и сельское хозяйство, и экономика всей страны пострадают от столь суровой зимы. Но между тем он не мог не порадоваться тому, что он-то предусмотрел и это.
Тело умершей Марии Мантовани выносили ближе к вечеру того же дня.
За бедными похоронными дрогами, скользившими по выпавшему снегу, кроме священника и служки с крестом, шел только Оресте. По его совету Лида осталась дома. Ему, старому семинаристу, которого среди всех выделял дон Кастелли, старому солдату Краса, жгучий холод придавал бодрости, несмотря на проведенные без сна ночные часы. Колеса дрог, высокие и тонкие, поднимали комья снега, которые, не добравшись до верха колеса, бесшумно падали, посыпая белой мукой блестящую черную краску спиц и рессор. Он шел, вглядываясь в следы колес, в легкие вмятины на снегу, которые отделялись постепенно от шин, между тем как его шаг — Оресте шел машинально в ногу со священником — придавал его ходьбе что-то от удалой выправки бравого пехотинца, каким он был в молодые годы.