Но ко всему должен быть готов солдат.
...Форсированным маршем, с полной боевой выкладкой, батальон шел всю ночь по степным дорогам, шел куда-то на юг опять вдоль линии фронта. Никто, даже комбат, не знал, куда и зачем мы идем - у Собченко в приказе, полученном из штаба полка, был указан маршрут только километров на тридцать вперед, а что дальше - неизвестно.
Только когда забрежжил рассвет, был объявлен привал. Батальон свернул с дороги в пересекавшую ее лощину, понизу густо заросшую кустарником, и тотчас же все, кроме дозорных, поставленных наблюдать за местностью и за воздухом, повалились на траву, спеша заснуть: ведь приказ продолжать марш может последовать в любой момент. Проверив расстановку дозорных, я тоже бросил под куст плащ-палатку, стянул с натруженных ног сапоги, и уме через несколько секунд меня придавил каменный сон.
Проснулся я, когда ночная прохлада ушла и начало пригревать солнце - оно стояло уже высоко. Батальон спал. Мог бы поспать еще и я. Но захотелось напиться. И не из фляги, где вода давно согрелась и приобрела металлический привкус, а холодной, свежей. Я пошел низом лощины дальше, туда, где кусты и трава были гуще, сочнее - судя по этим приметам, там, возможно, есть родничок.
Шел, раздвигая сапогами траву, высокую, мягкую, совсем не похожую на ту скудную, опаленную солнцем, что растет повсюду в степи, которой мы идем. Конечно, здесь должен быть какой-то родничок, какая-то бочажинка...
Вдруг я остановился, увидев на траве и на ветвях кустов многочисленные одинаковые бумажки: голубоватые, небольшие - в половину тетрадного листка. Листовки с самолета? Интересно, что там?
Поднял одну из листовок. Одна сторона ее чиста, на другой - какой-то текст, написанный по-русски. Красноармейцы! - прочел я, - в последнее время большевистские комиссары усиленно стараются вовлечь вас в свою партию с тем, чтобы вы разделили с ними ответственность за все их злодеяния... Далее разъяснялось: близится время, когда германская армия нанесет сокрушительный удар, власть в России переменится, тех, кто был в партии, станут судить... И предлагалось отказываться от вступления в партию, если к этому будут призывать.
Значит, то, чего хочет наш замполит, очень не желают фашисты? Что же я все колеблюсь, не знаю, как поступить? Нет, теперь-то знаю!
Все еще держа листовку в руке, я сел, положил ее на полевую сумку, зачеркнул карандашом крест-накрест немецкое обращение и на обратной, чистой стороне ее стал писать: Заявление. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии...
Держа заявление в руке, быстро пошел туда, где отдыхал батальон, разыскал Бабкина - он лежал под кустом, положив голову на полевую сумку и надвинув пилотку на глаза. Я остановился в нерешительности: будить или подождать? Но ждать терпения не было...
Бабкин, видимо, почувствовал мое присутствие, шевельнулся, сдвинул с глаз пилотку:
- Ты чего?
- Вот... - протянул я ему заявление.
- А! - Бабкин приподнялся: - Надумал, наконец? Молодец! Я дам анкету, заполнишь, приложишь рекомендации - и подавай! А рекомендующих мы тебе найдем. Да я и сам готов. Знаю же тебя!
Он положил мое заявление на плащ-палатку, на которой спал, потянулся к сумке за анкетой, и вдруг лицо его побагровело.
- Да ты что! Ты на чем заявление в партию написал?! - он гневно ткнул пальцем в голубой листок, который, как я теперь увидел, лежит вверх не той стороной, на которой написано мое заявление. - Ты на фашистской гадости написал!
- Так это же фашистам назло... - пытался я оправдаться, хотя уже и сам понял, что замполит в своем негодовании абсолютно прав. Действительно, как это я не сообразил сразу?..
- Ладно, давайте перепишу, - потянулся я к голубому листку.
- А это - порви! - все не мог успокоиться Бабкин. - Где ты ее нашел?
Я объяснил. Добавил:
- Там таких много.
- Пойдем, соберем и сожжем! Нечего этой фашистской заразе на нашей земле валяться.
Мы пошли в кустарник и собрали все листовки до единой. Бабкин чиркнул зажигалкой и предал их огню.
После этого он дал мне бланк анкеты.
Вскоре была дана команда продолжать движение. Мы свернули на какую-то боковую дорогу и, как можно было понять, если прикинуть по компасу, пошли в обратном направлении, только другим путем. Может быть, нам переменили место сосредоточения в связи с каким-нибудь внезапным изменением обстановки? И почему мы идем днем, не таясь, не опасаясь, что нас обнаружит вражеская воздушная разведка?
С этим вопросом я обратился к комбату. Собченко растолковал:
- Марш наш, как видно, учебный, тренировочный, хотя и ведено было для него поднять все, даже обоз. А то, что идем днем, на виду - так это нарочно, пусть немец, коль с воздуха увидит, гадает, зачем и куда переброска войск у нас проводится. Может, командование специально нам такой маршрут разработало, чтобы противника в заблуждение ввести.
Собченко оказался прав. Мы шли потом еще целый день по каким-то проселкам, а временами - без дорог, напрямую по степи, несколько раз разворачивались для боя. А когда опустилась темнота, вернулись на старое место, на так старательно оборудованные позиции.
Прошло еще несколько дней. Я оформил все бумаги, нужные для вступления в партию, отдал их Бабкину. Тот сказал, что документы вступающих, в том числе и мои, он передал куда надо и теперь следует ждать собрания и заседания парткомиссии. И посоветовал мне обстоятельно проштудировать устав партии, который он мне вручил, подготовиться к ответам на вопросы.
- Ну, газеты ты исправно читаешь, в политике разбираешься, - успокаивал меня Бабкин.
Но все равно дyи, остававшиеся до заседания комиссии, я жил в состоянии Тревожном.
Успокоил меня, причем совершенно случайно, майор Ильяшенко, тот самый агитатор полка, с которым я познакомился еще на Северо-Западном, когда он нас, зеленых резервистов, просвещал, в какую заслуженную дивизию мы попали. Ильяшенко появился в батальоне по каким-то своим делам, увидев меня, спросил: Как служится? Я поделился с ним своей тревогой. Примут! - Ильяшенко улыбнулся в пышные светлые усы. - А что волнуетесь - это хорошо. Было бы странно, если бы не волновались. Совсем в другом качестве жизнь начинается: партиец - он ведь как стеклышко должен быть чист, весь на виду и за все в ответе. Я, признался Ильяшенко, - скажу по секрету, тоже волновался, когда меня принимали. В Монголии еще. После Халхин-Гола.
И вот день, которого я с трепетом ждал, наступил. Бабкин известил меня, что сегодня - заседание парткомиссии. В назначенный час он собрал всех своих подопечных, то есть принимаемых одновременно со мной, - по батальону нас набралось человек пять, из командного состава - один я, остальные - рядовые и сержанты. Когда я узнал, что все они уже повоевали, а я - единственный среди них необстрелянный, меня вновь охватили сомнения: конечно, Бабкин, который уже успел узнать меня, видимо, имеет основания быть убежденным, что меня примут, да и Ильяшенко того же мнения. Но вдруг парткомиссия решит, что мне рановато вступать в партию?
- Заправочку проверьте! - оглядел нас Бабкин критическим оком. - Так... Все побриты, сапоги чищены... Ладно, пошли!
Парткомиссия заседала в одном из домов деревеньки, где располагались тылы полка. Мы ожидали во дворе: вызывали по одному. Каждый вызываемый задерживался довольно долго. Но вот он выходил, и по торжественно-радостному выражению лица можно было сразу понять, что он принят. Наконец, наступила и моя очередь. В комнате, куда я вошел, сидели два незнакомых мне капитана и заместитель командира полка по политической части майор Миронович, которого до этого я видывал только мельком на полковых командирских совещаниях да иной раз, когда он наведывался по своим делам в наш батальон. Сухощавый, с резкими изломами линий лица, с плотно сжатыми тонкими губами и всегда сосредоточенными, чуть прищуренными глазами, не очень разговорчивый, он с первого раза, как я его увидел, показался мне весьма строгим, даже суровым. Трудно было представить его улыбающимся. Но от Собченко, Бабкина и других, давно знающих Мироновича, я слышал, что он справедлив и заботлив, однако действительно строг - к тем, с кого следует за что-нибудь взыскивать. Грехов особых я за собой не знал. Однако мало ли что Миронович может спросить. Например - почему не вступал в партию раньше? Что я ему отвечу? С Бабкиным было проще... Уж лучше спросил бы что-нибудь по уставу или по политической обстановке...