Устинья вышла за ворота, прислонилась к забору. Грустную тишину степной ночи прорезал чей-то поющий голос.
«Мой Евграф уже не прилетит! — вздохнула Устинья. — Что мне осталось в жизни?..» — прошептала она. Ее мысли улетели к Русакову. «Григорий Иванович, Гриша…» — и, точно боясь, как бы кто не подслушал, оглянулась. В вышине неба тихо мерцали звезды, где-то далеко, за увалом, выплывал круторогий месяц.
Недели через две, закончив работу в огороде и взяв в попутчики старика Черноскутова, она насыпала несколько мешков с зерном и выехала на водяную мельницу, которая стояла где-то под Усть-Уйской. Но весенним половодьем сорвало мост через Тобол. Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.
— Должно, завозно там, — высказал свое опасение старик. — С неделю, пожалуй, жить придется. Чем будем питаться? — спросил он попутчицу и, скосив глаза на ее узелок с хлебом, почесал рыжую бороду.
— Проживем как-нибудь, — махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.
Приехали к мельнице не скоро. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз, часто останавливалась.
Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо была видна мельница, Черноскутов покачал головой.
В степи возле построек, точно огромный цыганский табор, виднелись телеги помольцев с поднятыми вверх оглоблями. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и, расстилаясь черным облаком, висел над рекой. Мерно рокотал паровик. Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших казаков в форменных фуражках войлочные шляпы мужиков и меховые шапки казахов.
— Народу собралась тьма! — кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. — Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай.
— Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки — тоже не дело, поедем, — заявила Устинья и отошла к своей лошади.
К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Перешагивая через мешки, Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.
На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков чувствовалось, что в воздухе пахнет дракой. Вскоре пришел весовщик, угрюмый, нескладный парень.
— Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, — объявил он.
— Что это за порядки? — раздался голос из толпы мужиков. — Кто раньше записался на очередь, тому и молоть, — продолжал тот же голос.
— Я ничего не знаю, — махнул рукой весовщик. — Так хозяин велел. Казаки, подходи! — парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.
Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.
— Ты когда приехал? — спросил он:
— Вчера.
— А я уже третий день живу на мельнице! Подождешь, не велик барин, — сурово бросил сосновец.
— А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин! — Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял, точно вкопанный.
— Не лезь, тебе говорю, — сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, — моя очередь!
— Отойди, мякинник, — Ведерников двинул мужика плечом. Мужики подвинулись к товарищу и зашумели:
— Его очередь! За ним должен молоть Умар. Эй, Умарко, подойди сюда!
Из группы казахов выделился пожилой помолец.
— За кем твоя очередь?
— Вот за этим, — показал он рукой на мужика. — За мной — Баит. Где такой порядок? Аул ехал давно, теперь опять ждать?
Очередь надо!
Толпа прибывала. Возле весов образовалась давка. Дед Черноскутов скрылся в толпе. Устинья взобралась на предамбарье, отсюда хорошо была видна поляна, запруженная народом.
Весовщик вскоре исчез. Толпа продолжала шуметь.
— Теперь не царское время!
— Нагаечники!
Ведерников разъяренно выкрикнул:
— Совдепщики!
Стоявший рядом сосновский мужик рванул его от весов.
— Ребята, бей кошомников! — гаркнул он. Послышался треск досок ближнего забора, ругань. Кто-то отчаянно засвистел.
Какая-то внутренняя сила подняла Устинью. Заглушая шум свалки, она страстно крикнула:
— Остановитесь! Что вы делаете?! Кому нужна ваша драка?! Хозяину! Это его выдумка натравить друг на друга, посеять раздор между мужиками, киргизами и казаками! Не удастся! — Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.
Увидев молодого Фирсова, Устинья на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она энергично взмахнула рукой:
— Это не пройдет!
Толпа затихла. С подкупающей простотой звучал голос Устиньи:
— Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев! А сейчас нас снова хотят натравить друг на друга. Ему нужна вражда, — Устинья показала на подходившего Сергея, — но не нам!
— Сойди! — Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.
— Не лапайся, я тебе не стряпка Мария, — гневно сказала женщина. — Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами!
— Правильно! — прогремел сосновец. — Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках, — скомандовал он. Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казахи.
— Стой! — Сергей вскочил на предамбарье и встал рядом с Устиньей.
— Молоть будете в порядке очереди. Кроме этого, мельницу на ночь останавливать не будем. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.
Глава 28
Душевный подъем, которой испытала Устинья во время стычки с хозяином, прошел. Волнение улеглось. Подойдя к своему возу, женщина прислонилась спиной к мешкам.
Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго смотрела на облака, провожала их взглядом.
Вернувшийся Черноскутов, бросив узду, уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж.
— А смелая ты, однако, — заметил он. — Кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь?
— Нет, — коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: — Нечего там делать!
— Смотри, как хошь. А хозяин-то тебе знаком, што ли? — продолжал допытываться дед.
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше, нашего приехали. Пускай мелют.
— С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила! С хлебом-то у нас плохо, — вздохнул он и принялся за хомут.
— Не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру управимся… — Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Салем, — приветствовал тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло от радости.
— Похоже смолол? — спросил дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[6] есть… — вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову: