— Отчего же не ехать? — теперь ночи светлые.
— Как угодно-с. К ночи будет готова.
— Да что с каретой сделалось?
— Винты ослабли-с, да на правом колесе шина надтреснула.
— Это все оттого, что ты ездишь неосторожно. Вчера резкие толчки давал. Мчится себе, дурак, по гладкой ли, по — дурной ли дороге — все равно.
— Помилуйте, сударыня, экипаж-то ведь стар уж больно.
— Сам ты стар да глуп, как я посмотрю.
— Да уж не молоденький-с, — отвечал кучер лаконически, погладив свою полуседую бороду.
— Ступай, да скорей отвези карету к кузнецу.
— Слушаю-с.
— Какая неприятность, Анфиса! Ведь раньше вечера не уедем. Я хотела сейчас же после обдени и ехать.
После обедни, за которой были и Душины, мы всей компанией возвращались из церкви в гостиницу. Ясное утро дышало всеми ароматами трав, берез и тополей; Павел Иванович шел рядом с Танечкой и о чем-то тихо разговаривал; на лице его по временам вспыхивал легкий румянец; утренний ветерок раздувал его шелковистые волосы; чистый тонкий профиль рисовался на белом фоне каменной стены монастыря, возле которой мы проходили. В эту минуту он показался мне похожим на один из тех задумчивых образов, которые так умел рисовать Шиллер. Какой резкий контраст составляло с ним живое, страстное, смуглое лицо Танечки!
Странное дело! я сознавала, что во мне ожила прежняя глубокая нежность к этому человеку; но в этом чувстве было столько безмятежности, светлой тишины и прелести, что оно было в моем сердце как бы только отражением личности того, кто возбуждал его. Оно, так же как он, походило на ясное, тихое весеннее утро. Я знала, что он ни при каких обстоятельствах не способен был возмутить мою душу никакою резкою выходкой, что весь он был доброта, кротость и терпение. Напрасно искала я в нежных чертах лица его следы борьбы, труда и той сильной воли, подвинувшей его выбиться из ничтожного круга, в который поместила его судьба, той воли, которая из бедного семинариста, выключенного из философии, без средств и состояния, сделала кандидата московского университета и вывела на широкую дорогу науки и образования. Деятельность души его не проявлялась ни в каких энергических порывах; она работала втайне, как те невидимые силы природы, которые вызывают из земли богатую растительность, распускают почки на деревьях, наполняют воздух благоуханием цветов…
После обеда Танечка устроила прогулку в поле. Старушки соединились в одном нумере и отпустили нас с легкими замечаниями о жаре и об усталости.
— Вот молодость-то! — сказала Лукерья Андреевна, — нам бы с тобой, Татьяна Петровна, теперь отправиться гулять за монастырь, да мы бы на десяти шагах сели…
Лукерья Андреевна ошиблась; тетушка еще была довольно свежа; отсутствие излишней полноты делало ее гораздо моложавее толстой Лукерьи Андреевны, хотя, по словам последней, они и были одних лет. Тетушка нередко обходила поля, а в саду гуляла каждый день. Танечка забежала далеко вперед со своими братьями.
— О чем вы так задумались? — спросила я Павла Ивановича.
— Я? я перенесся мыслью в прошедшее.
— Вы ни одной минуты не хотите уделить настоящему.
— Я не знаю: настоящее, прошедшее — все сливается в душе моей в какой-то неопределенный сон.
— Жить с нами — какая это неполная жизнь!
— Жизнь моя точно не полна: это какое-то вечное плавание около цветущих населенных берегов, которых я не могу достигнуть.
— Однако вы многого достигли.
— Зато многое и потерял… Отец мой умер, вскоре после того как я расстался с вами; матушка пережила его не долго; я имел утешение быть при ней в последние минуты, слышать от нее, что батюшка благословил меня заочно.
— Вы не встречались с князем?
— Ни с ним, ни с Травянской. Знаю только, что князь постоянно живет в Петербурге, а Травянская, как я слышал, уехала за границу лечиться.
— Вы много трудились; эти пять лет не прошли для вас бесполезно!..
— Да, я много трудился. Да что это я вам толкую о себе! Надоел я вам?
— Как вам не грех! Право, вы вчера были лучше, задушевнее, — сказала я. — Бог знает, что с вами сделалось!
Он улыбнулся и сказал:
— Странное дело! я сам не знаю, что со мной сделалось… Но, ради Бога, скажите что-нибудь о себе самих! Для меня эти пять лет прошли без всяких новых привязанностей, а вы… Вчера вы невольно высказали, что у вас на сердце лежит какое-то глубокое, хотя и нерадостное чувство. Ваши слезы навели меня на догадки, но догадки часто обманчивы.
— Что вам сказать? Не пускаясь в неприятные подробности, я скажу только, что человек, которого я любила, умел внести самую жестокую отраву в мое чувство. Между нами все кончено, мы расстались чуждыми друг другу, оба недовольные, оба измученные.