Сзади меня послышались тяжелые шаги, и в полумраке показалась полная фигура дяди.
— Ты что тут делаешь? — спросил он меня. — А? что ты тут сделаешь, плутовка?
— Ничего, сижу и наслаждаюсь чудесною ночью.
— А ты это что от меня все бегаешь? Не посидишь со мной? Что я, медведь что ли какой? не бойся, не укушу… Нет что бы приласкать дядю — точно коза дикая.
— Я не умею ласкаться.
— Ну так я тебя научу. Хочешь?
И он сел со мной рядом… Я невольно отодвинулась. В тоне его голоса было что-то неприятное.
— Куда отодвигаешься? Сядь поближе. Да что ты, ненавидишь что ли меня?
— Что за странная мысль пришла вам в голову!
— Да уж видно так. Ну-ка, докажи противное, поцелуй меня.
Я подставила ему свое лицо.
— Да ты хорошенько, вот так! — и он звонко чмокнул меня. — А ты будь ласкова ко мне, глупенькая, — продолжал он, — тогда я буду хорош, буду утешать, баловать тебя. Что тетушка-то твоя, много ли доставила тебе удовольствий? А я буду тебя и в театр, и на балы возить.
— Зачем! не нужно…
— Как не нужно! Молоденькой девочке нельзя, чтоб не хотелось повеселиться…
Он погладил меня по голове.
— Видишь, какая у тебя коса славная, точно шелковая. — Потом охватил своею мощною рукой мою шею и прибавил со странным выражением: — Возьму да и задушу!..
— Вот вы, так видно, ненавидите меня, — сказала я, отшучиваясь, — что задушить хотите.
— Вот и ошиблась! Ах ты глупенькая! Да ты разве не видишь, что уж я давно на тебя только смотрю… А ты все от меня да от меня!
— А задушить хотите!
— Это от любви. Ты ничего не понимаешь: когда любишь, так и хочется проглотить!
— Странная любовь! — сказала я смеясь.
— Что ж? тебя славно проглотить: ты молоденькая, нежненькая.
— Что за нелепости говорит он? — подумала я и ничего не сказала.
— А хочется тебе замуж? Мечтаешь, я думаю, фантазии создаешь? Ну-ка, скажи, какой твой идеал-то: белокурый или черноволосый? Военный или статский?
— Нет у меня идеала никакого!
— Вздор, не поверю! Что ж ты, влюблена что ли? А? Скажи-ка мне, в кого ты влюблена?
— Не влюблена я!
— Сердчишко-то бьется? не притворяйся. Ох, ведь от вашей братьи-девчонок правды не скоро добьешься! Не велики птички, а скрытности бездна.
— Вольно же вам видеть скрытность и хитрость там, где нет.
— Толкуй-толкуй себе, а я, матушка, уж старый воробей, женщин-то хорошо понимаю.
— А мне кажется, нет.
— Что-что? Ах ты, огонек этакий! Смотри, пожалуй… Ну корошо, увидим.
Молчание.
— Вам, я думаю, скучно без тетушки? — сказала я.
— Ну ее, старуху! — сказал он шутливо. — Вот ты помоложе, тобой было бы повеселее, как бы ты ни дичилась. За что ты ненавидишь меня? Ты меня этим огорчаешь. Бог с тобой! не ожидал я!
— Дядюшка! право, вы несправедливы ко мне…
— Хорошо-хорошо! увижу на деле.
— Чем же доказать мне?
— А ты, как я останусь один, приди да поцелуй меня.
— Отчего мне не поцеловать вас? я и при всех поцелую.
— Нет, при всех хуже. Тетушка твоя порядочная ханжа, Анфиса старая завистливая девка… Еще сочинят что-нибудь.
— Что же могут сочинить?
— Мало ли что? люди везде люди; ты еще их не знаешь.
— Как же мне быть к вам после этого ласковою?
— Так, чтобы этого никто не замечал.
— Да ведь вы мне родня.
— Ну уж ты слушай, что я говорю.
Приказчик, явившийся за приказаниями, прервал этот странный tête à tête.[17]
— Вот еще Бог посылает наказанье, — подумала я, — непрошенную нежность дядюшки!
На другой день была почти та же история с незначительными переменами; то же надоеданье со стороны дяди с поцелуями; на третий — поцелуи и навязчивость его начинали принимать для меня какой-то зловещий характер.
Положение мое становилось очень неприятным. Что я могла сделать! Оттолкнуть его грубою выходкой казалось мне опасным и неловким; отшучиваться, постоянно делать вид, что ничего не понимаю, покуда казалось мне лучшим. На меня находил непонятный страх и трусость каждый раз, как я слышала шаги его, направлявшиеся ко мне, где бы ни находилась я: в своей ли комнате, в садике ли. Раз он отыскал меня даже в роще. Это было сущее наказанье, постоянная игра в кошку и мышку.