Она подняла голову и осмотрела меня, как осматривают вещь.
— Вы тот молодой человек, о котором говорил мне Егор Петрович.
Этот осмотр возмутил мое самолюбие, я отвечал сухо и холодно. Взор ее еще раз скользнул по мне.
— Хорошо, — сказала она, — об условиях мы поговорим после. Дети плохо знают по-русски; вы займетесь с ними этим предметом. Наш священник уже стар.
Она позвонила. Вошел слуга.
— Покажи… Как вас зовут? — спросила она меня. — Покажи Павлу Ивановичу его комнату.
Я вышел. Тайная горечь и досада волновали меня. Я был возмущен до глубины души этим холодным, презрительным обращением. Мне казалось, я оскорблен был первый раз в жизни.
Мне указали мою комнату, мои обязанности, классную и темный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей, катехизис, русская грамматика Востокова, краткая священная история.
Жизнь моя потекла довольно правильно. Свободное от уроков время не проходило у меня даром: я старался находиться при уроках французского языка и внимательно следил за объяснениями и выговором мосье Дюве. После тетради детей, учебники и, наконец, участие самого мосье Дюве помогли мне вскоре понимать этот язык.
Ольга Александровна часто присутствовала при моих и других детских уроках. Молчаливая и холодная повсюду, она, однако, следила настойчиво за домашним порядком и походила на какое-то таинственное существо, по манию которого все двигалось и действовало в доме. Приказания ее были тихи, но тверды. К детям она была внимательна и ласкова, но в самой ласке этой проглядывало скорее чувство долга, нежели горячая, материнская нежность. Дочь она любила, однако, больше сына. С мужем обходилась с тою сухою, безукоризненною ласковостью, какая была, мне кажется, свойственна ей одной. Влияние ее на него было неограниченно, хотя она и старалась скрывать это от других. Спокойствие и бесстрастие этой женщины раздражали и мучили меня. В первое время я то окружал ее ореолом моих мечтаний, приписывая равнодушие ее каким-нибудь страшным переворотам в ее жизни; то досадовал и ненавидел ее, как натуру холодную, бесчувственную, и по временам походил на бессмысленного ребенка, которому хочется бросить камень в чистые струи потока из-за того только, чтоб посмотреть, как возмутится он.
Однажды, после обеда, меня позвали к Ольге Александровне. Она сидела с ногами на диване.
— Вам не трудно будет почитать мне вслух?
— Очень рад, напротив…
— Да вы, я думаю, дурно читаете, — прибавила она.
Это было в марте; мы обедали довольно рано, и читать еще можно было несколько времени без огня. Лучи солнца ударяли в голубые занавески. Я стал читать. На первых страницах она остановила меня.
— Пожалуйста, не так торжественно. Напыщенная декламация ничего не прибавит к делу. Голос задрожит сам по себе, когда душа будет сильно поражена.
— Однако, — сказал я, — если б любимый вами человек стал уверять вас в любви холодным, равнодушным тоном, вам это не было бы приятно.
— Да он не мог бы этого сделать, если б говорил от души, — сказала она нетерпеливо. — Голос невольно был бы выражением чувства; но он ослабил бы чувство, если б вздумал усилить его торжественностью… Читайте! — прибавила она с обычною своею небрежностью.
Всякое неправильное ударение, неверность тона вызывали у нее резкие, но убедительные замечания.
— Вы строгий учитель, — сказал я, оканчивая чтение. Она не обратила внимания на эти слова. "Улыбнется ли когда-нибудь эта женщина?" — подумал я, выходя из комнаты.
— Ах, да! — сказала она, когда я был уже в дверях, — я забыла поблагодарить вас. Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня… Я бываю иногда несносна… Голос ваш нравится мне, и я бы очень была вам благодарна, если б вы иногда приходили ко мне читать.
С этих пор я читал ей почти каждое после-обеда. После чтения нередко завязывался между нами разговор, или скорее спор, предметом которого, разумеется, были характеры или воззрение, выраженное тем или другим автором.
Ольга Александровна обнаруживала ум светлый, своебытный, живой, только раство-ренный какою-то мрачною насмешливостью. Лучшее средство заставить ее говорить было высказать какой-нибудь ложный, неправильный взгляд на вещи. Она вспыхивала, одушевлялась, и поток блестящих, убедительных речей лился из ее уст. Я противоречил ей и дразнил ее искусно. Под конец она сердилась, говорила, что я ей надоел, что она устала говорить, что в другой раз оставит меня думать, что мне угодно, без возражений.