— Ну, что? отпускает? — спрашивала Лиза, когда я пришла к ней.
— Отпускает.
— Что же ты голову-то повесила?
Мне в самом деле сделалось очень грустно с той минуты, когда поездка моя уже была делом решенным. Мысль оставить тетушку, этот дом, пригревавший меня столько лет под своим кровом, комнатку мою, освещаемую по утрам восходящим солнцем, где мне так весело бывало просыпаться; всех этих добрых людей, на глазах которых я выросла… Здесь сердце мое пустило глубокие корни привычки и привязанности; здесь я играла ребенком, мечтала взрослой, плакала влюбленной… Каждый угол печально говорил мне прости, на каждом лице читала я привет и сожаление. Я чувствовала, что не быть мне нигде так любимой. И вот когда исполнилось мое желание увидеть город, новые лица и места, у порога родной двери сердце мое обливалось горечью разлуки, страшившей меня и казавшейся бесконечною.
Что ж? разве нельзя было остаться, не ехать? Нет, мне, как вечному жиду, слышался могучий, повелительный голос: вперед! Это был голос молодости, того тайного внутреннего закона, влекущего человека против его воли к познанию и страданию, — закона, заставляющего дерево расти и стариться, цветок — распускаться и вянуть…
Начались мои сборы; нежным заботам тетушки не было конца.
В день отъезда, утром, как только я проснулась, пришла ко мне Федосья Петровна.
— Вот, матушка, вы и уезжаете от нас! — сказала она. — Тоскуют об вас тетенька… хоть они и скрывают это. Сегодня еще где, до свету поднялись, все сидели на постели, молились и плакали…
Я сама заплакала.
Утренний чай и завтрак, за которым находились Катерина Никитишна и Лиза с матерью, окончились тихо и молчаливо. Наконец, веселая и добрая Марья Ивановна не могла долее выносить грусти, которая гнела нас с тетушкой.
— Да что это вы, ангел мой маменька, так призадумались! — вскрикнула она, — что и в самом деле. Господи помилуй, что за горе такое? не навек расстаетесь… Полноте, как это вам не грех так сокрушаться!.. Да и ты, Генечка, нос повесила! не на год уезжаешь, погостишь да и опять к нам приедешь! Вон моя Лизавета веселехонька, умница, и мне легче, а вот ты плачешь, а маменька пуще тоскует. А вот, ангел мой, погодите, мы их отправим, а сами в карты сядем играть. Катерина Никитишна опять будет козырять да ставить ремизы…[4]
Но чувствительная Катерина Никитишна проливала горькие слезы. Она имела удивительную способность плакать о чужом горе, больше чем сами огорченные.
— Хорошо, мой друг… — могла только ответить тетушка и с тревогой обратила глаза на вошедшую Федосью Петровну, которая торжественно доложила, что "лошади поданы".
Тут последовали сцены прощанья, со слезами, молитвой и благословениями, после которых мы с Лизой и горничною Дуняшей, невообразимо закутанные, уселись в повозку, наполненную узелками с подорожниками[5] и разными разностями, и потонули во множестве подушек.
Полозья визгливо скрипели по снегу, бубенчики звенели, кучер пронзительно посвистывал — все это вместе составило такой оглушительный, нестройный хор, что я сидела, как ошеломленная, и несколько минут не только не могла собраться с мыслями, но даже расслышать голоса Лизы, и только по движению губ и улыбке догадывалась, о чем она говорила.
Так отправилась я в путь, который привел меня к новым лицам, к новым чувствам и впечатлениям…
Часть вторая
Черти! окаянные! что не посветите! куда все разбежались, точно псы какие! — разбудил меня чей-то незнакомый голос вечером, на третий день нашего путешествия.
Лошади, изредка мотая головами, побрякивали бубенчиками, заиндевелый воротник моей шубы мазнул меня неприятно по лицу, и ясное, морозное небо блистало звездами, когда я высунула голову из повозки, стоявшей на дворе довольно тесном, окруженном строениями. Лиза с усилиями вылезала из кучи подушек, заспавшаяся Дуняша была не способна подать ей помощь; человек наш рассудил прежде вытаскивать узлы, вероятно думая, что мы не пропадем, всегда успеем выйти.
На крыльце с сальною свечой, воткнутою в широкодонный медный подсвечник, стояла женщина и произносила вышеприведенные ругательства. Свет от огня падал на ее голову, повязанную темным платком и освещал дурное, резкое, но не злое лицо с бойкими глазами.
— Ну, вылезай, Генечка! — сказала Лиза.
Я сделала бессильную попытку и опять упала в повозку. Все члены мои будто онемели, а ворох одежды путал меня.
4
Ремиз — в некоторых карточных играх: недобор установленного числа взяток, а также штраф за такой недобор.