Лиза захохотала. Опомнившаяся Дуняша подала мне руку, чтоб высадить меня, а прибежавший долговязый лакей довершил ее предприятие.
— Что вы это, окаянные! — заговорила женщина, стоявшая со свечой, обратись к лакею, — куда запропастились? на-тка! детей некому из повозки высадить! совести-то в вас нет!
— Нельзя было, Степанида Ивановна, десерт подавали. Да ведь они не к парадному крыльцу подъехали.
— Не к парадному — так и не надо выйти высадить! Полно, полно, что ты это врешь-то! трубку, чай, сосал, бессовестная башка!
— Только ругается!..
— Пожалуйте, сударыни, сюда, у нас гости; уж не прогневайтесь, оттого к девичьему крыльцу и подъехали. Пожалуйте, перезябли, чай. Сейчас самовар поставим, — говорила нам Степанида Ивановна, идя впереди.
Мы вошли сперва в теплую девичью, наполненную горничными, потом в небольшую комнатку, названную Степанидой Ивановной чайной: два шкафа с чайными чашками и три самовара на большом круглом столе оправдывали это название.
Скинув с себя все лишнее, мы сели на кожаный диван, единственную мебель комнаты. Тут только Степанида Ивановна, остановясь передо мной, устремила на меня любопытный, проницательный взор.
— Крошечную еще видела! — воскликнула она с умилением, — а теперь вон, уж большая барышня стала! что тетенька-то, Авдотья Петровна, здорова ли? Чай, состарилась уж? Ну, да ведь и годков-то не мало: я девчонкой была, а они уж были в поре… Что маменька-то ваша, здорова ли, Лизавета Николавна?
Получив удовлетворительные ответы на все пункты, Степанида Ивановна занялась принесенным бурливым самоваром и напоила нас горячим душистым чаем, во все время разливанья которого, она неумолкаемо говорила, изредка прерывая какою-нибудь выразительною бранью к прислуживавшей девочке свои рассказы, из которых мы узнали всю историю ее жизни: как оторвали ее молодехонькую от отца-матери и отдали в приданое за Татьяной Петровной; сколько она горя натерпелась и как она получила призвание остаться в девицах и отвергла блистательные партии: баринова камердинера Василия и дворецкого Прохора, но что впоследствии раскаялась: "Правда, что в девках меньше горя, меньше забот, детей нет, сердце не болит, сама не связана: одна голова — никогда не бедна… Но зато незамужнюю — всякий обидит, а замужем, как за каменного стеной".
— Нет, матушки-барышни, будут хорошие женихи — с Богом выходите… Вот уж у этой есть на примете, — продолжала она, обратясь к Лизе и слегка касаясь рукой ее платья.
Лиза стыдливо улыбнулась.
— На днях обещал быть, у родных гостит. Что? небось, сердечко-то екает? Не теряй счастья, ведь на маменькино-то состояние нечего надеяться. А человек он умный, хороший, ну и генерал его любит…
— А не знаете, Степанида Ивановна, получил он место? — с живостью спросила Лиза,
— Нет еще, но обещают скоро дать. Ну ведь генерал его очень любит. Что рот-то разинула? убирай чашки! — Последние слова относились к заслушавшейся девочке, которая бросилась к столу и стала мыть и перетирать чашки.
— Тетенька желают вас видеть, барышни, — сказала вошедшая в комнату кислая худая фигура уже знакомой мне горничной Татьяны Петровны, приезжавшей с ней в нашу усадьбу.
— Да все ли гости разъехались, Анна Васильевна? — спросила Лиза, — ведь мы по-дорожному одеты.
— Все разъехались. Нил Иваныч да Антон Силыч у нас еще, да они не взыщут.
— Ну, старики ничего, — сказала Лиза. — Что они, все так же жуют да до полуночи в карты бьются?
— Что им делать-то больше-с, — вяло отвечала Анна Васильевна, — одно занятие.
— Пойдем, Генечка! Ведь Татьяна Петровна поздно ложится; она поговорит с нами да, верно, скоро и отпустит спать. А правду тебе сказать — я ужасно устала, да и у тебя глаза закрываются… Где они сидят?
— В портретной-с. Вот я вам посвечу, в коридоре огня-то нет.
Мы последовали за Анной Васильевной до дверей портретной, откуда слышался громкий и твердый голос Татьяны Петровны и какие-то хриплые, шипящие голоса ее собеседников.
Портретная была небольшая четырехугольная комната, принимавшая довольно мрачный характер от фамильных, большого размера портретов, висевших на стенах ее и угрюмо глядевших из темного фона. Тут были большею частью мужчины в екатерининских и павловских мундирах; из женских — только Татьяна Петровна, молодая, в пудре и кружевах, красовалась над диваном, да еще незнакомое лицо молодой, очень красивой женщины, дальней нашей родственницы, как узнала я после. Ни лицам, ни положениям их художник не позаботился придать ни малейшего выражения жизни. Однако глаза у них были такие, что так, казалось, и смотрели на вас. Это была одна из причин, почему Лиза, судя по ее рассказам, боялась входить одна в портретную в сумерки или при слабом освещении.