В девять часов Лиза, вся в белом, выведена была торжественно Татьяной Петровной из внутренних комнат. Она и жених, в новом фраке и белом галстуке, поставлены были посредине. Священник прочитал молитву, и обряд обручения был совершен. После начались поздравления, подавалось шампанское.
С тех пор как подруга моя приняла великое звание невесты, интересы наши с каждым днем расходились все больше и больше. К ее жениху я не чувствовала ни малейшей симпатии и не могла тепло и сердечно войти в эту новую ее привязанность. С утра до вечера она была занята или со своим женихом, или примериванием новых платьев. Все это удаляло нас друг от друга и поселяло во мне чувство невольного, грустного отчуждения. Итак, я все более и более погружалась душой в то неопределенное, тягостное одиночество, которое еще тяжелее налегало на меня, когда я бывала окружена посторонними.
Я не могла сойтись дружески ни с одною из немногих знакомых девиц, хотя все они были очень любезны со мной. Странное дело! в доме моей тетушки, будучи почти ребенком, я казалась старше своих лет; теперь же, когда я была почти взрослою, все считали меня ребенком. Может быть, причиной этому была моя неловкость и неопытность в жизни, придававшая, вероятно, лицу моему выражение детской робости.
Татьяна Петровна написала к моей тетушке письмо, в котором ясно и положительно доказала необходимость, для моей же пользы, оставить меня еще на несколько времени в ее доме; моя тетушка не без горя, но со всею покорностью благоразумной, чуждой всякого эгоизма привязанности, согласилась на это.
Я облила слезами письмо доброй тетушки и покорилась новому испытанию. Мне хотелось домой; мне до смерти надоела жизнь у Татьяны Петровны, где ни один отрадный луч не согревал души моей, где самые привязанности были холодны и странны и выражались с какою-то боязнью и принужденностью.
Во сне и в мечтах улыбался мне мирный уголок, откуда веяло на меня любовью и тишиной; там все было мне дорого, близко и знакомо; там была я хозяйка, здесь — девочка, взятая погостить, которой на каждом шагу делают одолжение.
Истинною для меня радостью был приезд доброй Марьи Ивановны, которая также не легко оставляла гнездо свое и вполне сочувствовала мне.
— Не дождешься, когда домой-то! — говорила она на третий день своего приезда в сумерки, сидя в чайной на кожаном диване, — в гостях хорошо, а дома лучше! то ли дело! здесь сиди навытяжку! Всем бы хорошо, да церемонно больно: вот напяливай платок да хороший чепец. Теперь, маменька, я думаю, за чаем, а здесь скоро ли дождешься? в девятом часу пьют! А уж эти поздние обеды, так хуже мне всего! Ты еще долго пробудешь здесь, Генечка?
— Да, — отвечала я со вздохом, — мне хочется учиться.
— Трудно тебе, мой друг, ведь уж ты не маленькая! Вот судьба-то! одну замуж выдают, другую за книгу сажают…Хорошо еще, что охота есть. Маменька затоскуется по тебе. А ведь она предобрая, — обратилась Марья Ивановна к подходившей Степаниде Ивановне, указывая на меня.
— Да в кого злой-то ей быть! — подхватила та, — и маменька-то ее была предобрая, царство ей небесное! Да вот все только невесела что-то. Али с подруженькой-то жаль расстаться?
— Как, я думаю, не жаль, Степанида Ивановна? сама посуди — росли вместе, — заметила Марья Ивановна.
В это время подошла к нам Лиза.
— Что? где жених-то твой, Лизавета?
— С Татьяной Петровной уехал ко всенощной, — отвечала та недовольным тоном. — Да что это вы, маменька, здесь уселись? пойдемте в залу; на меня такой страх напал, как одна осталась…
— А что, разве показалось? — с таинственным любопытством спросила Марья Ивановна.
— Я в этой портретной до смерти боюсь, точно что в углах шевелится…
— Что мудреного! Ведь во многих домах кажется… У вас, Степанида Ивановна, этого нет?
— Как вам сказать, Марья Ивановна? сама я ничего не видала, а сдается, как будто в портретной что-то нечисто. Агашка раз пошла за барыниной табакеркой в сумерки да и говорит: не помню себя, как пришла, ноги задрожали; точно, говорит, по обоям кто-то руками шаркает, да как я, говорит, выбежала, так вслед-то мне: «О-ох», — точно кто вздохнул.
— Господи Иисусе! — тихо произнесла Марья Ивановна.
— Да меня хоть убей, — сказала Лиза, — я теперь ни за что не пойду одна в эту портретную.
— А кто знает, может, и душа чья-нибудь требует покаяния. Ведь вот, говорят, Генечка, прадедушка твой умер не своею смертью… подсыпали ему… жена-то свела с каким-то молодцом интригу…
— Что это вы, маменька, какие страсти рассказываете! Этак, пожалуй, и ночью приснится.
— А ты перекрестись, — отвечала Марья Ивановна.