— О-ох, грехи людские! — воскликнула Степанида Ивановна, — чего не бывает на белом свете…
— Чай, и ты слыхала, Степанида Ивановна?
— Слыхала, сударыня. Рассказывала покойная мачеха, больно стара была. Точно говорят, это дело нечисто, взяла на душу покойница великий грех!
— Да, вот оно как! — произнесла Марья Ивановна. — Нет, как в одной деревне чудо-то было: женщина нечистого родила!..
— Господи помилуй! — воскликнула в свою очередь Степанида Ивановна. — Как же это?
— А вот как. Не было у нее детей, а муж-то ее не любил; как напьется, так бить да корить начнет ее тем, что детей у нее нет; от тебя, говорит, и Бог-то отступился. И молилась она, и обещанья давала, а детей все не было; стала она тосковать, задумала утопиться. Сидит раз вечером одна и говорит: "Хоть бы, говорит, не наш-то помог". Не успела она это, мать моя, выговорить, как дверь в избу растворилась и вошел мужчина — высокий, черный, безобразный! "Ну, говорит, будут у тебя дети, только ты, говорит, до году на ребенка креста не надевай, а то худо тебе будет…" Вот и забеременела баба, родила сына и креста на него не надела. Только ребенок необыкновенный, глаза горят, как уголья; как никого нет, вылезет из колыбели да под печку и лезет. Недалеко и до году. Раз мать прядет одна у люльки, а он вдруг и говорит: "Мама! я тебя съем!..". И взял такой ужас эту бабу — упала она перед образом со слезами. "Господи, говорит, прости мое согрешение!..". Во время ее молитвы дверь в избу опять отворилась, вошел старичок, весь седой как лунь и лицо благообразно. "Я, говорит, помогу твоему горю, только молись Богу; окропи, говорит, ребенка богоявленскою водой да молчи, что бы ни случилось, а через год родишь ты младенца, дай ему имя Николай, в честь чудотворца Николая". Старичок, как сказал это, так и пропал. Баба взяла богоявленской воды, окропила младенца и промолвила: "Исчезни ты, окаянный!". А тот захохотал да молвил страшным голосом: "Ну, счастлива!" — и вспыхнул вместе с люлькой синим пламенем. Баба упала без памяти, а как очнулась, то в избе ни люльки, ни ребенка не было, только серой пахло… Поблагодарила она Бога, а через год принесла младенца, назвала его Николаем, и муж стал любить, и все пошло хорошо.
— Ну, Марья Ивановна, эку вы страсть рассказали! Да вот оно что значит молитва-то! Батюшка Царь Небесный милует нас грешных, а мы вот в грехе сгорели. Хоть бы моя жизнь: служишь, служишь, а ведь иногда Татьяна Петровна так обидит, что только всплачешь горько перед образом, и легче станет; ровно кто шепчет: "Ну, Степанида, не плачь, потерпи…".
— Степанида Ивановна! свечек пожалуйте, — произнес слуга так неожиданно, что мы все вздрогнули.
— Чего-о! — вскричала Степанида Ивановна голосом, не похожим уже на голос кающейся грешницы.
— Свечек пожалуйте, две свечки: в фонарь да в прихожую.
— А огарки где?
— Догорели.
— Как догорели? Врешь ты все! когда им догореть? куда вы их дели?
— Куда их деть? я их не с кашей ем.
— Не с кашей ем! Чай, в три листика целую ночь бились, окаянные!
— Вы видели, что ли?
— Молчи же, нехорошая харя! Уж, право, барыне пожалуюсь, право, пожалуюсь, — кричала она, выходя из комнаты и звуча ключами.
— Вишь, какая у нас хорошенькая! — проворчал ей вслед слуга, которому, вероятно, очень не понравились слова "нехорошая харя".
Брань для Степаниды Ивановны была то же, что пища для желудка, свет для глаз. Отними у нее способность браниться — она непременно впала бы в хандру и занемогла. Брань была исходом всех ее горестей, разрешением всякого мрачного расположения духа. Пока Степанида Ивановна бранилась, можно было быть увереным, что она не сделает никакого существенного зла. Она никогда не сердилась, не дулась, не питала ненависти, но бранилась, бранилась постоянно… Сама прислуга уже привыкла к этому, как к необходимому очищению ежедневных грешков, и я уверена, что если б в один прекрасный день брань Степаниды Ивановны перестала раздаваться в девичьей и коридоре, сердца горничных и слуг наполнились бы невообразимым беспокойством и страхом. Сальный огарок, лишняя горсть муки, лишняя ложка масла при выдаче повару — все делалось предметом ее ворчанья, все вызывало ее негодование и обещания пожаловаться барыне, — обещания, которые в продолжение двадцати лет почти никогда не сбывались.
На двор въехал возок.
— Видно, Татьяна Петровна приехала, — сказала Марья Ивановна, — подите ее встречать, а я, погодя приду.
Мы пошли в зал и немало удивились, когда вместо Татьяны Петровны увидали незнакомого господина высокого роста, уже пожилого, щеголевато одетого. Нахмуренный вид и сверкающие глаза его заставили нас остановиться в недоумении посреди залы.