Мы подъехали к большому длинному каменному зданию, над дверьми которого блестела крупная надпись: "Гостиница «Вена». Вход в номера".
Поднявшись на высокую лестницу и пройдя длинный, плохо освещенный и грязный коридор, где встретились нам двое мужчин в шубах да какая-то закутанная женская фигура, вошли мы в комнату, двери которой распахнулись перед нами на обе половинки; у каждой почтительно и подобострастно стоял слуга в ливрее, и чем робче опускали они глаза, тем суровее, мрачнее и важнее становилось лицо Тарханова.
— Писем нет? — спросил он.
— Есть, ваше превосходительство! два письма с почты. Пожилой человек с добрым лицом торопился зажигать на всех столах стеариновые свечи. Это был камердинер Тарханова, с которым он всегда обращался с полушутливою ласковостью.
— Ламп нет, экая мерзость! Зажигай, старина, все свечи, — сказал он. — Дай нам чаю, да к чаю чего-нибудь получше.
— Сейчас, ваше превосходительство!
— Вот моя временная келья! — сказал Тарханов, входя со мною в небольшую, более других уютную комнату.
Два покойных кресла придвинуты были к круглому столу, на котором горели четыре свечи; тонкий, раздражающий запах какого-то куренья приятно подействовал на мои нервы.
— У Татьяны, — сказал он, — дом — настоящий сарай; она не умеет разлить вокруг себя этой теплоты, этого bien-être,[7] как говорят французы, которое ты могла бы разлить около себя. Она никогда не была способна к этому. Ну что ты живешь у нее? Ты не живешь, а прозябаешь. У тебя там душа точно окована, Вот теперь ты другая; вон у тебя и рожица-то оживилась.
И в самом деле, мне вдруг сделалось хорошо. Какие-то новые инстинкты пробудились во мне, я почувствовала себя ловкою и развязною. Тарханов не казался уже мне тем мрачным, недоступным человеком, каким я воображала его несколько часов назад. Я видела в нем доброго, благодетельного гения. Я сделалась весела, говорлива, откровенна.
— Ах ты, моя принцесса! — сказал он, улыбаясь едва ли не в первый раз во все время нашего, знакомства. — Подайте нам сладкого!
И тотчас разнообразный десерт поставлен был на стол.
— Кушай, моя радость, — говорил Тарханов, — ты, чай, не видала ничего этого у Татьяны.
— Я никогда об этом не думаю, — отвечала я с чувством затронутого самолюбия.
— А я уж привык, я всякий день лакомлюсь, — сказал он, будто не замечая тона моих слов. — А где же медвежонок? — спросил он.
На этот вопрос из-за спинки дивана вынырнул неожиданно мальчик лет двенадцати с лихорадочными глазами и пропищал:
— Здесь, ваше превосходительство!
— Куда ты это залез?
Тарханов взял несколько винограду и конфект и со словами: "На, вот тебе!" — протянул мальчику руку, которую тот поцеловал. И необыкновенный человек, как ни хмурился, но не мог скрыть удовольствия, промелькнувшего на его лице от этого знака подобострастия.
— Это сын одного бедного чиновника, я везу его с собой, помещу в какое-нибудь заведение. Ты, медвежонок, я чай, у отца с матерью этого и не видывал? а?
Глаза мальчика сверкнули как-то особенно.
— Не видывал ведь? а?
— Нет… — отвечал тот нерешительно.
— Ну, ступай.
И медвежонок юркнул за диван.
Сцена эта неприятно на меня подействовала, и веселость моя начинала исчезать.
— А вот я тебя, Генечка, сейчас попотчую тем, чего ты никогда не едала…
Он открыл красивую шкатулку и вынул оттуда коробочку с какими-то сахарными лепешками.
— Ну, что? каково? — спрашивал он самодовольно.
— Не хорошо, — отвечала я, отведывая одну лепешечку.
— Провинциалка ты, братец!
— Разве хулить то, что не нравится — провинциализм?
— Горяча ты больно, я вижу! — сказал он, и глаза его сверкнули неудовольствием.
— А вы хладнокровны?
— Шутишь, моя радость, не тебе определить меня.
— Где же мне, неопытной, глупой девочке… я вас совершенно не понимаю, — сказала я с притворным простодушием.
Он снова самодовольно улыбнулся.
— А вот, Генечка! — сказал он, — как ты думаешь, отчего я поседел? Я страстно был влюблен в одну женщину, ну, и она любила меня. Что же! — она однажды в обществе и начала показывать свою власть надо мной. Это меня так поразило, что я всю ночь не спал, а когда встал поутру, то бакенбарды у меня и половина волос поседели… С этих пор я прекратил с ней знакомство…
Я поняла, что этот камешек был брошен в мой огород.
— Однако пора; я вам надоедаю.
— Нет, радость моя, ты мне никогда не надоешь… После этого он стал вздыхать и прикрыл рукою свое разгоревшееся лицо.