— У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.
— Попробую.
— Понапрасну будете трудиться.
— А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.
— Вот и не угадали! — и она опять засмеялась.
— Ну так черные.
— И не черные… никакие!
— Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?
— Мало ли хороших глаз на свете!
— Так вы никогда не были влюблены?
— Никогда.
— Вы говорите неправду.
— А может быть и правду.
Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.
— Маша, вы говорите неправду, — сказала я, — верно, вы были влюблены.
— А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.
— Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, — сказал мне Данаров.
— Я не доставлю вам этого удовольствия.
— Молчание — знак согласия, — смело сказала Маша.
— Знак очень двусмысленный, — отвечала я.
В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.
— А вы не испугались? — спросил он меня.
— Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.
Мы поворотили к дому.
— Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, — сказал мне Данаров, — дайте, я донесу.
Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.
Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.
После ужина он уехал.
Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.
— Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, — сказала она.
— Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?
— Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.
— Выходите замуж, Маша, — сказала я.
— Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?
— Не знаю, это тетушка у разносчика купила.
— Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! — сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. — Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?
— Всего два раза был.
— Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?
— Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.
— И это правда?
— Правда.
— Вот счастливица? такое счастье редко бывает.
— А бывает.
— Нам такого счастья не будет… — сказала она, распуская свои длинные черные волосы.
— А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.
— Уж какая моя участь! — проговорила она со вздохом. — Да вы уж легли, Евгения Александровна?
— Да, потрудитесь отворить окно.
— Ведь комары налетят.
— Опустите кисею.
— А свечу погасить?
Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.
— Прощайте, покойной ночи, приятных снов! — сказала она, наклонясь поцеловать меня. — Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! — продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, — точно муха в молоке!
— А глаза-то у вас, Маша, — прелесть!
— Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!
На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.
Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.
Босоногий мальчишка прыгал на дворе, громко припевая: