— Ах, Боже мой, не забыть бы мне! — сказала тетушка. — Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник… Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг.
Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения.
— Кто это, добрый человек, нашел его? — спросил он, принимая от меня бумажник.
Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала:
— Я нашла его.
"Одно дурное дело…" — начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно.
— Вечер чудесный, пойдемте в сад, — сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон.
— Пойдемте.
— Ну как вы провели это время? — спросил он меня.
— Я много думала о наших последних разговорах, — сказала я.
— Я тоже много думал о них.
— Что ваша хандра мучила вас?
— Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, "чтоб мыслить и страдать".
— договорила я невольно стихи Пушкина.
— Любовь, — сказал он грустно. — Потрудитесь прочитать эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки.
— Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, — сказала я.
— Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем.
— Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь.
— Неужели же я принадлежу к числу таких натур?
— Не знаю…
— Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко?
— Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить.
— А вы и знать не хотите.
— Ах, Боже мой, не спрашивайте меня!
— Почему же? — спросил он с улыбкой.
— Так.
— Я предполагал в вас более участия к моей особе.
— Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия?
— Хорошо участие! — сказал он, смеясь. — Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку…
— С чего вы это взяли, — отвечала я с горечью, — не считайте меня лучше других!
Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз.
— Что с вами? — сказал он тревожно и с участием. — Вы сегодня в странном расположении духа…
— Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу.
И я рассказала ему историю с бумажником.
— Теперь легче? — спросил он меня тихо и ласково. — Легче!
Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор.
— Мне нравится ваш сад, — сказал он, когда мы уже возвращались домой, — он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая поперек; перед, домом цветник — чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод…
— Я бывала в вашей усадьбе, — сказала Марья Ивановна, — богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле?
— В доме, — отвечал Данаров, — жаль только, что в нем иногда приходят странные желания… например, застрелиться.
— Господь с вами! — вскричала в ужасе Марья Ивановна, — это на вас искушение.
Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне.
— Именно искушение! — сказал он, принужденно улыбаясь.
— А вот вы женитесь лучше, — продолжала она.
Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор.
— Николай Михайлович! — сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, — не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще… чтоб быть меньше наедине со своими думами.
— Как я люблю, когда вы говорите так, от души, — сказал он, — когда вы выражаете больше голосом и движением, нежели словами.
— Не в том дело, — сказала я шутя, — вы дайте слово бывать у нас чаще.
Он посмотрел на меня как-то неопределенно и сказал:
— Мне кажется, я не могу не исполнить вашего приказания.
— Приказания! как это великолепно сказано! — заметила я смеясь.
Он улыбнулся тихо и задумчиво…
"Зачем, — думала я, прислушиваясь к шуму экипажа, уносившего его, — зачем не могу я видеть его чаще, чаще, каждый день!.. Может быть, мое присутствие, мое участие облегчили бы тягость его страданий; может быть, в этой душе, измученной и рано уставшей, воскресла бы сила жизни…"