— Всему виною хандра, — отвечал он.
— Женись, братец: это лучшее лекарство от хандры.
— Какой вздор! — отвечал Данаров вспыхнув и переменил разговор.
Данарову во весь остаток вечера не удалось сказать со мной ни слова наедине. По какому-то странному капризу он стал любезничать с Машей. Просил ее учить его вязать чулки, спускать петли, путал нитки; даже раз, передавая ей вязанье, поймал один из ее тоненьких, сухих смуглых пальцев и держал с минуту, устремив на нее престранный, презамысловатый взгляд. Она краснела, смеялась, отшучивалась и кокетничала, не хотела сидеть с ним рядом, спрятала колечко, которое он просил дать ему посмотреть. Я предалась с Лизой воспоминаниям о прошедшем, что не мешало мне, однако, в глубине души чувствовать себя оскорбленною обращением Данарова с Машей.
— Где теперь Павел Иваныч? — спросила меня Лиза.
— Не знаю, я о нем ничего не слыхала с тех пор.
— Он теперь у хорошего места, — сказала Маша, как мы слышали, учителем в доме богатого помещика.
— Где же это? далеко?
— Отсюда далеко, туда за осек.[13] Не помню, как фамилия помещика.
— Что это за Павел Иваныч? — спросил Данаров Машу.
— Это жил прежде учитель у Марьи Ивановны, — отвечала та, сжав лукаво губы и бросив на меня летучий взор.
— Давно?
— Да, уж давно.
— Что он, был влюблен в вас?
— И не думал, — отвечала она.
— Не в вас ли он был влюблен, Лизавета Николаевна?
— Вот еще, — сказала Лиза, — я его терпеть не могла. Маша шепнула что-то Данарову, после чего он прекратил свои вопросы; но глаза его загорелись таким злым блеском, что мне нужно было призвать на помощь всю твердость, чтоб, выдерживать его взор холодно и спокойно.
Лиза наблюдала за ним исподтишка. Присутствие его в этот вечер было для меня тяжело и неприятно.
— Ну, Генечка, — сказала мне Лиза, когда он уехал, — что он влюблен в тебя, в этом я теперь уверена; только характерец, нечего сказать! Будь у него миллионы, не пошла бы за него! Неужели ты решишься?
— Полно, Лиза, мне даже становится скучно толковать о нем.
— Вот бы тебе жених, — сказала она, — Александр Матвеевич. Вот уж этот — так ангел!
— Что у тебя за страсть сватать меня!
— Помилуй, да что же? В девках что ли ты намерена оставаться? Вот радость!
— Тетушка не вышла же замуж.
— Тетушка твоя еще не указ… Нет, я была бы радехонька, если б тебя Бог пристроил. Состояние у тебя небольшое. Хорошо, пока Авдотья Петровна жива, а умрет, куда ты денешься? К Татьяне Петровне, так ведь там житье-то не такое будет. Здесь тебе все угождают, а там ты должна будешь всем угождать, да все переносить — и косые взгляды, и кислые мины. Положим, что Авдотья Петровна не оставит тебя, да ведь много ли у нее самой-то? Она маменьке говорила, что дает тебе вексель в пять тысяч серебром; а именье родовое, нельзя и Василия Петровича обидеть; у него сын. Нет, тяжело тебе будет, Генечка!
Я от души поцеловала Лизу за добрую забогливость ее обо мне.
— Конечно, — продолжала она в раздумье, — у Данарова хорошее состояние: восемьсот душ не безделица; да ведь, пожалуй, не рада будешь и тысяче, как характер-то ужасный. Посмотри, ревнивец какой; ничего не видя, каковы он глаза сделал, как говорили о Павле Иваныче, точно черт; на меня даже страх нашел. Нет, ты, Генечка, подумай хорошенько. А эта Филиппиха-то, что тут егозит? Чего она добивается? уж не думает ли за него замуж выйти? Как же, посмотрит он на нее! Никогда я не любила ее. Хитрячка!
К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.
— Как же ты хочешь, Лизавета, — сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, — чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему…
— А что, маменька?
— А то, что Генечка была влюблена в него.
— Так что же! — отвечала Лиза, — ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.
— Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.
— Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!
Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее.
— Я и не думаю ее смущать, — сказала Лиза обидясь, — с чего вы это взяли?
— Лиза! — сказала я, — разве я не вижу твоего доброго участия.
— Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.
— Да разве я для того сказала, — сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, — я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!