Сердце у меня замерло, когда у дверей раздались голоса и вошел Павел Иваныч с детьми.
Я нарочно стала в тени, так чтоб он не мог хорошенько разглядеть моего лица. Я не подумала, что между нами прошли целые пять лет, что из ребенка я стала взрослою девушкой. По Татьяне Петровне он также не мог узнать меня, едва ли он знал или помнил ее имя. Может быть, и меня позабыл он! Мало ли новых чувств и впечатлений набралось у него в эти пять лет!
Вскоре он подошел к нам. При первом взгляде на меня на лице его не выразилось ничего, кроме обыкновенного легкого любопытства, при встрече с новым лицом.
Мне становилось грустно и досадно: отчего же я помню? отчего я узнала его?
— Уж я пожаловалась на вас Евгении Александровне, — сказала Танечка.
— Евгении Александровне! — повторил он, весь вспыхнув, и, устремив на меня внима-тельный взгляд, сделал невольное быстрое движение вперед, но тотчас же овладел собой.
— Что вы так изумились? — сказала смеясь Танечка. — А, испугались наконец! всем буду на вас жаловаться, что вы несносный, что вы философ, ученый, что вы сидите целые дни, уткнув нос в книгу… А знаете что? пойдемте гулять по монастырскому двору, вечер чудесный. Вон там какой-то монах идет, — прибавила она, выглядывая за окно. — Можно? попроситесь…
— Прекрасная мысль! — сказал Павел Иваныч. Мы отпросились.
Тот только, кому приходилось быть в положении, подобном моему, то есть притворяться незнакомою с человеком, когда душа рвется высказаться, когда дорого бы дал за возможность остаться хоть на минуту наедине, на свободе, и быть принужденною говорить о предметах посторонних, нисколько не занимательных, тот только поймет, что я переносила нравственную пытку.
Мы вышли.
К счастью, Танечка, болтая с Павлом Иванычем, избавляла меня от труда говорить; но все-таки я, наконец, ответила совершенно невпопад на один из ее вопросов.
— Что это, как вы рассеянны? — спросила она, — у вас есть что-нибудь на душе. Может быть, вы нездоровы?
Я очень рада была свалить мою неловкость на нездоровье.
— О, — сказала Танечка, — если б вы жили вместе со мной, я бы не дала вам задумываться. Я вас что-то полюбила, — сказала она подумав, — хотите быть моим другом? давайте переписываться!
— Женская дружба только на словах, — сказал Павел Иваныч.
— Разве я не друг вам? — сказала Танечка, — неблагодарный! разве вы заметили, что я плохой друг?
— Я говорю о дружбе между двумя женщинами.
— Так вы не верите ей?
— Не совсем верю.
— Ах, Боже мой! вы просто злы сегодня.
— Татьяна Алексеевна! а что, если б одна особа явилась сюда теперь, не забыли ли бы вы и меня, и Евгению Александровну, которую вы так полюбили, судя по вашим словам, и дружбу, и все на свете?
— Ах да, — сказала Танечка, обратив к нам свое оживленное лицо, — забыла бы все на свете!
Она так показалась мне мила в эту минуту, что я невольно пожала ей руку. С быстротой молнии прижала она свои губы к моим и звонко, крепко поцеловала меня.
— А боюсь я за вас, Татьяна Алексеевна, — заметил Павел Иваныч.
— Чего бояться! или пан, или пропал. У меня такой характер: люблю — так уж люблю на всю жизнь.
— А если тот, кого вы любите, заплатит вам оскорблением, забудет, разлюбит? — сказала я.
Танечка задумалась.
— Я никогда не забуду его, всегда буду желать ему счастья, и уж никого, никого не полюблю.
— А целые долгие годы впереди! — прибавил Павел Иваныч. — Какое право имеете вы губить себя нравственно для человека, не оценивающего вашей жертвы?.. Вы не дорожите собой — вот самый главный ваш недостаток. Вы с каким-то безумным самопрезрением отдаетесь страсти и делаете из себя бесполезную и ненужную жертву…
— Вы можете говорить, что хотите, — сказала она, — а я не забуду его, не перестану любить! Что мне в жизни, в самой себе, если уж не будет того счастья, которое было?
— Вы неизлечимая больная!
— Я и не хочу лечиться. Эта болезнь — жизнь моя.
"Данаров! — подумала я, — вот с кем бы встретиться тебе и кого полюбить…".
— Вот это называется истинною страстью, — сказала я.
— То есть безумием, — прибавил Павел Иваныч.
— Вы бесстрастный, холодный человек; вы любите понемножку и с расчетом, — сказала она. — Вы счастливы, что так созданы.
— Что делать! — отвечал Павел Иваныч, — судьба дала мне инстинкт самосохранения, в котором отказала вам.
— Так разве я виновата?
— Вы не хотите направить вашей воли. Вы даже и не подумаете о борьбе рассудка с сердцем. Борьба оправдывает многое.