Подобные мгновенные портреты, а я помню их во множестве, он набрасывал походя, и, что удивительно, почти ни о ком не говорил плохо. Сам попавший под лошадь, не спешил никого осуждать. Это была скорее тренировка ума и физиологической функции языка: задание на точность. И дело не в остроумии. Я заметил, что остроумные люди не всегда умны, не говорю уж глубоки. У Слуцкого образ работал, не упуская и дальней цели, а в шаржировании проступал каркас оригинальной мысли.
«Как вы думаете, кого больше: глупых людей или умных? — спросил он однажды и, не дожидаясь моего ответа, уверенно ответил сам себе: — Я думаю, умных». А умными он считал всех, кто знает что-то твердо и определенно. Хоть таблицу умножения.
Что первое приходит на ум, когда вспоминаешь его стихи? Языковые обороты и формулы, которые можно приводить во множестве. Вот наугад только первые строки, пришедшие на ум, требующие продолжения:
«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком».
«— Хуже всех на фронте пехоте! / — Нет! Страшнее саперам».
«Когда мы вернулись с войны, /Я понял, что мы не нужны».
«Давайте после драки / Помашем кулаками».
«Когда русская проза ушла в лагеря…».
«Вождь был как дождь — надолго обложной».
«Все телефоны — не подслушаешь, / Все разговоры — не запишешь».
«Надо думать, а не улыбаться».
«Семь с половиной дураков смотрели „Восемь с половиной“».
«Отягощенный родственными чувствами, / Я к тете шел, / чтоб дядю повидать…».
«Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».
«Широко известен в узких кругах, / Как модерн, старомоден».
«Мне легче представить тебя в огне, чем в земле».
Иногда сами названия — и образ, и метод: «Послевоенное бесптичье», «Пляжи сорок шестого года», «Женская палата в хирургии», «Старуха в окне», «Идеалисты в тундре», «Березка в Освенциме», «Статья 193 УК (воинские преступления)», «Непривычка к созерцанию», «Не лезь без очереди!», «Планируя, не зарывайся!», «Польза невнимательности», «Самая военная птица», «Отбор по удвоенности», «Унижение во сне», «Ночные стуки», «Единогласные голосования», «Моральный износ», «Желанье поесть», «Преодоление головной боли», «Как растаскивается пробка?», «Физики и лирики» — и т. д. и т. п.
Стоп! — даже это языковое клише — обыграно рифмой:
«Томисты, гегельянцы, платоники и т. д., а рядом — преторианцы с наганами и тэтэ».
Игровой и образный способ высказывания был его натурой.
«Познакомьтесь, — говорит он мне на коктебельской набережной, представляя миловидной женщине, — Наталья Николаевна Тарасенкова, пишет рассказы, которые начинаются так: „Вечерело…“» И хитро улыбается, а мы смеемся.
Или — возвращаемся в самолете из Симферополя в Москву, я спрашиваю, что он думает о стихотворной книжке Татьяны Глушковой, которой он благоволил. Б.А. откидывается на спинку кресла, несколько секунд думает и: «Силки расставила правильно. Соболь не попался».
Кстати, я пересказал это bon mot Слуцкого Анатолию Жигулину, он восхитился, и каково же было мое удивление, когда спустя какое-то время я прочел беседу с ним в «Вопросах лит-ры», где он повторил этот образ Слуцкого как свой. «Нехорошо, Толя, заниматься плагиатом», — попенял я ему, когда мы встретились, а он долго молчал, потом вздохнул: «Наверно, забыл. А ведь хорошо сказано, а?» «Потому и не забыл, — говорю, — пить надо меньше». Чистая была душа!
Начало и середину семидесятых я вспоминаю как самое тяжелое свое время — время испытаний. Трудно было получить работу (переводческую), за несколько месяцев я потерял родителей, семья треснула, книга зависла. Единственное счастье этих лет — Коктебель, который открыло мне опять же семейство Слуцких, Б.А. и Таня, Татьяна Дашевская, о которой пора наконец-то сказать.
Хотя мы познакомились шапочно давно, настоящее знакомство и теплые отношения сложились именно там, в Коктебеле. Они меня и подбили на эту поездку, видя как я издергался и надорвался на бесконечных проводах близких, мы прилетели одним рейсом в Симферополь в апреле 1973-го, одной машиной добрались до поселка Планерское (так официально именовался тогда Коктебель, чье название разрешили оставить только Дому творчества), Б.А. выхлопотал у директора хорошую комнату для меня (тогда комнаты распределялись на месте, а Слуцкого, хотя он не был никаким секретарем, все уважали), и Таня сразу поволокла меня на набережную и стала показывать местность как экскурсовод: «Это дом Волошина, вон там горная гряда, называется Хамелеон, потому что в течение дня меняет цвет от освещения», — она показывала рукой, я глядел на окрестности, а она следила за выражением моего лица, ожидая восхищения. Я обалдело озирался и щурился от света, мало что видя, а Таня продолжала воображаемую экскурсию. Было в ней что-то легкое и естественное, как в бунинской Русе, и я понял: Слуцкому очень повезло с ней. Красивая и деликатная, она была не то чтобы застенчива, но закрыта точно, и никогда не говорила о себе. Даже ее ближайшие подруги (Галя Евтушенко и Таня Винокурова (Рыбакова) мало что могли о ней рассказать, кроме того, что знали все. Она носила широкую плетеную шляпку, старалась быть в тени и не только фигурально: если в парке — искала скамейку попрохладнее, на пляже — только под тентом. На набережную выходила ненадолго. Была во всем ее облике и поведении какая-то тайна (слово, невозможное в устах Слуцкого), ну, может быть, область непосягаемого. Я ничего не знал о ее предыдущем коротком браке, например, да эта тема никогда и не возникала. Им вдвоем было хорошо, и я долго ни о чем не догадывался. Когда я звал ее на пляж, Б.А. строго говорил: «Ей нельзя». Он и сам не был заядлым купальщиком, обычно только окунался и быстро выходил из воды. Ну, нельзя так нельзя. Зато гулять она любила, нет, не в горы, а вдоль моря, обычно вечером, когда зной спадал, и весь срок пребывания оставалась незагорелой и белокожей, как в день приезда. Вечером они рано уходили к себе, и свет горел иногда допоздна.