И прятали друг от друга «кровянку», когда у коллег депрессии случались. «Красная кровяная соль» — это порошок, используемый для осветления негативов или отпечатков. Содержала цианистый калий. Поэтому иногда прятали от греха.
Как много может подарить хороший снимок: и радости, и сентиментальной грусти. Спасибо каждому, кто снимает. Спасибо тем, кто любит и дорожит фотографией!
«Оренбург — совсем европейский город, и притом премилый, даже красивый, — отмечал Владимир Кигн-Дедлов. — Лучшая его часть вся застроена приветливыми каменными домами в два и три этажа. Много казённых зданий. Два корпуса, институт, больницы, присутственные места таковы, что их не совестно было бы поместить и в Петербург… Громадные гостиные дворы, где самое настоящее купечество торгует какими угодно товарами: от подержанной мебели до шёлков и бархатов. Несколько типографий, местная газета, афиши, объявляющие о приезде оперной труппы, которая оказалась вполне приличной, — чего же вам ещё!.. Я сразу воспрял духом и принялся усиленно знакомиться с Оренбургом. Чем больше я знакомился с ним, тем больше он мне нравился. Азиатские его черты, которые до того наводили на меня уныние, теперь только прибавляли прелести и новизны».
Боль
Опять дождик. Старая плотинка, не успев просохнуть после вчерашнего ливня, впитывает новые струи. Чёртова слякоть! Хлюпанье под ногами раздражает слух. Вот обидно: вчера только прикрепил новые погоны на рубаху. Теперь их покорёжит от влаги, и они потеряют весь свой крутой вид.
— Пароль? — доносится из-за двери.
— Замена, сколько ног тебе выдернуть? — почти кричит в закрытую дверь Фикса.
Скрипя, металлическая калитка открывается.
— Как дела, замена?.. в целом?.. — переступив порог, спрашивает Фикса, умудряясь правой рукой сжимать трудовую Володину руку, а левой стряхивать воду с промокшей фуражки.
— Служу, — отвечает молодой и смеётся.
— Замена, я очень злой и голодный, — грубо заявляет дембель.
— Сейчас разогрею фламинго под ананасовым пюре…
— А я ещё промок! — почти кричит Фикса, приблизив своё лицо к лицу Вовы.
Последний, растерявшись, переминается с ноги на ногу. Старый мгновение наслаждается сконфуженностью молодого и, по-доброму рассмеявшись, добавляет:
— Служи…
Сержант, распевая что-то про «губ твоих холод», вваливается в бойлерную.
— Что, Фикса, скоро задница станет квадратной?
Сергей отрывает глаза от книжки.
— Толстый, ты меня достал.
Андрей хватает книгу и отгибает титульную страницу.
— «За-писки сле-дователя», — по слогам читает он. — Интересная?
— Дерьмо! — отвечает Фикса.
— А Хемингуэя прочёл?
— Угу.
— Тоже дерьмо?
— Конечно, только более высокохудожественное, — дембель опять опускает глаза в книгу.
— Я хотел поговорить с тобой. Ты замену свою совсем достал, Фикса.
— Злее будут.
— Дурак ты. Я вот сержант, а такого себе не позволяю. Ты заставлял Вовку выучить наизусть «Старика и море»?
— И что?.. Это же классика, баран. Нобелевская премия. Весь мир читает. Кому будет хуже, если замена этот текст будет наизусть знать?
— Уставы пусть лучше учит. Не забивай ему голову ерундой. Ты только лишнюю боль человеку причиняешь.
Фикса вскочил на ноги и заорал сержанту в лицо:
— Да что ты знаешь о боли? Ты же дальше своего носа не видишь. Тебя только тряпки интересуют, во что бы упрятать свой жирный мамон, когда на ДМБ пойдёшь. О чём ты вообще можешь знать?
Андрею стало плохо после ужина. Его лицо, и без того вечно красное, налилось каким-то багровым соком. Он свалился в форме на свою койку и застонал. Через час с трудом перебрался на табурет перед телевизором. Казарма молча смотрела на его муки не в силах облегчить страдания.
— Надо в госпиталь, — компетентно определил Фикса, — замена, кто свободен? Бегом в автопарк за машиной! Или сам дойдёшь, Андрей?
— Я сам не дойду, — процедил сержант. — Очень живот болит. Вот… А ты, жук упрямый, говорил, мол, что я не знаю боли.
— Это не боль, это неудобная тяжесть в брюхе. Не дрейфь, сейчас подгоним машину, отвезём, кишки тебе прочистят, и будешь бегать, как новенький. Только не подыхай раньше времени. И хватит тоску нагонять, ладно?