Утро было из тех, которые хотелось побыстрее забыть. Грязная слякоть от выпавшего вчера снега, запах гниющих листьев и болота. Как всегда, спешим на развод, увязая сапогами в дорожной жиже; курим, сбивая дыхание. От технической базы сорвались на бег, подгоняя молодых словами и тумаками. Последний поворот перед плацем, остановились и построились. Дальше бежать нужно строем и в ногу. Со стороны это выглядит красиво…
Командир уже раздавал ума офицерам, когда мы влились в общий строй. Он долго наблюдал за тем, как молодёжь заполняет шеренги. Затем, впрочем, как и всегда, скомандовал всем разойтись и построиться заново.
— Как мне надоел этот колхоз! — в сердцах добавил полковник.
Он любил называть свой полк колхозом, а солдат и офицеров — рабоче-крестьянской красной армией. Самое удивительное, что каждый раз после подобного командирского сравнения плац содрогался от смеха. У полковника были все основания полагать, что он обладает удивительно-самобытным чувством юмора. Впрочем, мужик он был хороший и, несмотря на свои преклонные годы, «свинцовые мерзости жизни», всегда мог понять и простить.
Совершенно другим человеком был начальник штаба Скрипин. Редкая сволочь, которая никогда даже не скрывала своей сути.
— Кто такой? — Скрипин наклоняется надо мной, и кажется, что через мгновение его большой кулак нарисует мне что-то под глазом.
— Рядовой Носов, товарищ полковник! Прибыл в вашу часть для дальнейшего прохождения воинской службы!
— Я тебе глаза через нос высосу! — орёт мне в лицо Скрипин. — Прибыл для прохождения… Очко унитазное драить прибыл! Понял меня, солдат?!
Полковник уходит, а из кабинета высовывается замполит Григорьев.
— Ну с крещением тебя, с боевым. Это наш начштаба. Серьёзный мужик, кремень просто. Это он ласково с тобой ещё…
Мну шапку в руках — что тут скажешь?
— Падай ко мне в кабинет, а то он назад ещё пойдёт, — говорит Григорьев, продолжая лукаво улыбаться. — Я тебя скоро с нашим Пикассо познакомлю. Это Мастер, вы подружитесь.
Через некоторое время в дверях появляется Пикассо, сменившийся с наряда. Ему около сорока, он похож на колобка. Лицо такое же круглое, как и всё туловище. На плечах замызганной афганки по четыре капитанские звёздочки.
— Где тут художник? — нараспев задаёт вопрос Мастер.
— Я, товарищ капитан, — вскакиваю и замираю, — рядовой Носов, товарищ капитан.
— Михаил Иванович я, — почти ласково говорит Пикассо и показывает жестом, чтобы я сел. — Понятие о композиции, цвете имеешь?
— Так точно! — отвечаю, вскочив с предложенного мне стула.
— Значит, сработаемся, — говорит Михаил Иванович и улыбается в свои жёлтые усы. — Ради Христа не прыгай, а? Как зовут-то тебя в миру?
— Дмитрием, товарищ капитан!
— А!.. Брат мой во Христе Димитрий значит? Очень, очень хорошо.
Нам отвели мастерскую в конце большого ангара, где ремонтировали двигатели тягачей. Мы поставили несколько железных столов, накрыли их «Красной звездой» и загрунтовали листы фанеры.
— Значит, для тебя это дембельский аккорд? — пятый раз переспрашивал Михаил Иванович.
— Да, пора домой, — отвечал я, и к горлу подступал комок. Не верилось, что скоро, совсем скоро я не буду просыпаться от этого раскатистого «Рота, подъём!».
Начали делать подмалёвки. Михаил Иванович вооружился большой кистью и небрежно нарисовал на каждом полотне по одинаковому овалу телесного цвета.
— Это будут лица.
Задача перед нами стояла тяжёлая — за неделю написать двенадцать портретов выдающихся полководцев. Процесс нашего художества неустанно контролировал Скрипин, неоднократно угрожая вырвать ноги, выдавить глаза и сгноить в болотах.
— Какая же дрянь этот Скрипин. Такие вообще не способны на созидание. Солдафон и дурак, правда, Михаил Иванович?
— Хватил, юноша. Да была бы у тебя хотя бы десятая часть его жены, ты бы умер от тоски.
— Он молод для подполковника. С командиром, наверное, мягок?
— Мы со Скрипиным одногодки…
— Вот так. Порядочные люди капитанами ходят, а мурло в полковники выбивается. Не армия, а бардак. Разве это правильно?
— Зачем Моцарту звания? Подумай сам. Я на Арбате сидел, в Киеве в трубе рисовал. Мир посмотрел, себя показал. А он всю жизнь среди комаров и болот. Не приведи Бог!
Моя пастозная живопись под кистью Михаила Ивановича преображается, на лице Кутузова появляется румянец, единственный глаз начинает блестеть. Всего несколько прикосновений тонкой кистью — и с полотна смотрит живой полководец. Я любуюсь танцем Пикассо над картиной. Его движения точны, палитра богата. Очередное прикосновение — и он проворно отбегает назад, прищурившись разглядывает холст.