— Какая хорошая песня, — маленький в украинской рубашке с восторженным удивлением оглядел всех, прося согласиться с ним. — Правда, хорошая? — спросил у Кеши требовательно.
— Ничего, — солидно похвалил Кеша и потянулся к пятилитровой банке с вином. Разлил по стаканам. — Я ее в каком-то фильме слышал, вы еще там играли, — протянул Люде стакан, — фильм так себе, барахло, а песня хорошая.
— Чем же фильм тебе не понравился? — чувствуя, как похолодело все внутри, стараясь не смотреть на Кешу, спросил Максим.
— Ну, Иннокентий, ты прямо пальцем в небо, — насмешливо пропела Саша, — здесь режиссер сидит, а ты — барахло.
— Ну, извини, не знал, — Кеша примирительно похлопал Максима по плечу, — ей-богу, не хотел обидеть.
Все чокнулись, улыбаясь сконфуженно, переглядываясь. Максим стакана не поднял. Сидел, уставившись в стол, лицо, словно обрушилось что-то на нем, жесткое, голое.
— Спой еще что-нибудь, — попросила Саша.
Люда испуганно покосилась на Максима, улыбнулась неуверенно:
— Я не знаю…
— Так что же тебе не понравилось? — громко спросил Максим и поднял наконец на Кешу глаза.
— Да ладно, ну что он понимает…
— Я не тебя спрашиваю, — грубо перебил Максим Сашу, — помолчи.
Она вспыхнула, хотела что-то ответить, но Воронцов, останавливая, положил на ее плечо руку.
— Да всё. Ла́жа это. — Кеша принял бой, смотрел прямо, дым в лицо Максиму выпустил, затянувшись сигаретой. — Не так это все было. Там у тебя самосвалы ездют, а самосвалов таких не было тогда.
— И сапоги не такие, и валенки не так подшиты? — с веселой злобой спросил Максим. — Это тебя не устроило?
— Меня все не устроило. Ну, какая идея там? Какая мысль воспитательная? Что трудно на Севере жить, так я это без тебя знаю. А мне отдохнуть после работы хочется, на жизнь красивую посмотреть, а не на портянки. Ты вот даже ее, — кивнул на Люду, — изуродовал, в ватник обрядил. Неправильная у тебя идея, и все. Вот что скажу.
— А теперь я тебе скажу, ты, философ придорожный, послушай внимательно…
— Откуда такое неуважение? — тихо спросил Воронцов, и Максим повернулся к нему, готовый тотчас, с еще большим удовольствием, обрушить ярость на этого бледного, гладкого, преуспевающего, все понимающего, знающего, конечно, истину в последней инстанции, вельможного технаря.
— Откуда? — переспросил, скривившись. — Очень интересно мне узнать…
— А я не знаю, — поспешно ответил Воронцов и улыбнулся растерянно, — ей-богу, сам удивляюсь. Вот ведь не взбредет же никому в голову давать советы, как плотину строить, а про кино, про книги всякий судить может. И сразу «идея, воспитательная мысль», слова-то какие.
Воронцов бережно вертел стакан, разглядывая внимательно, как плещется золотистое вино. Максим смотрел на его белые, пухлые, маленькие руки и чувствовал себя глупым быком на арене. Быком, разбежавшимся яростно и замершим в растерянности перед пустотой, где только что мелькнуло ненавистное алое.
— Я видел ваш фильм, — в голосе Воронцова было что-то, что заставило поднять глаза, взглянуть ему в лицо, — видел, — подтвердил, улыбаясь пухлым ртом, — и я представляю всю сложность вставшей перед вами задачи. Конечно, про красивую жизнь и про прошлое — легче. Там и взятки гладки, а здесь живые люди, их и рассердить можно, и обидеть. Это сложно… — Задумался. Глядел, прищурившись, куда-то мимо. — Да, сложно, — дернул головой, словно отбросил сомнения ненужные, укрепился в мысли своей, — потому что есть правда Северного, и правда Мангышлака, и Братска, и даже этого места курортного, а есть и еще одна, самая главная правда — правда жизни нашей. Вот в ней вся суть, о ней и говорить надо, а какие самосвалы где ездят, так это, ей-богу, неважно. Я так думаю? — улыбнулся смущенно. Дотронулся до аккуратного узла галстука.
— Неправильно! — крикнул Кеша и стукнул ладонью по хлипкому столику так, что подпрыгнули стаканы и гитара отозвалась долгим стоном. Люда испуганно ладонью прижала струны. — Неправда, Константин Александрович, хоть и уважаю я вас. — Поднялся рывком, отошел в угол террасы, словно боксер на ринге перед началом схватки. Стоял, расставив ноги, маленький, коренастый. Максиму почему-то бросились в глаза его большие пыльные босые ступни, распирающие дерматиновые, блестящие ремешки сандалий. — Вот ты скажи, — спросил Максима, впившись зелеными круглыми глазами, — для кого ты кино делаешь? — И не давая ответить: — Для народа. Значит, и для меня тоже. А я хочу, чтоб все как на самом деле, чтоб душу ты мою показал, и его, — кивнул на Игнатенко.