— Ну, — поторопила Саша прежним нетерпеливым, резким голосом. И смотрела уже иначе, насмешливо, повернув набок голову. — Ну же, ну, чего я?
— Ты… ты как-то очень прямо, — мямлила Галина, — очень искренне.
— Хочешь сказать, чтоб карты на стол не выкладывала, да? Слушай, а ты не так проста, как кажешься, — смотрела с недобрым любопытством, — совсем не проста. Только уж я не умею по-другому, да и не хочу.
До утра уже не уснула. Слышала, как сначала прерывисто вздыхала Саша, потом мерно, с шумным выдохом. Заснула.
Нужно было дожидаться семи, в восемь открывается авиакасса, как раз первой будет. Когда чуть забрезжило, взяла осторожно с тумбочки часы — четыре. Как он медлил, этот рассвет, будто назло. Казалось, вечность прошла, а часы только пять показали. Не выдержала, поднялась в полседьмого. Саша спала крепко, отвернувшись лицом к стене. Морщась от скрипа лестницы, спустилась тихонько на второй этаж, умылась быстро, кое-как закрутила пучок. Ею владела уже нетерпеливая лихорадка дороги. Вернувшись в комнату, запихнула в спортивную сумку ночную рубашку, мыло, зубную пасту. Отсчитала торопливо деньги, ровно двести, восемь двадцатипятирублевых бумажек, подсунула краешек пачки под железный круг основания настольной лампы. Подумала, может, записку Саше оставить, и, не найдя слов подходящих, все чепуха какая-то в голову лезла торжественная: «Прощай, будь счастлива», «Уезжаю, так нужно», написала крупно на листке, где вечером список покупок составляла: «До свиданья».
Стеклянный павильончик авиакасс на пустыре возле шоссе был еще закрыт, но из объявления, приклеенного изнутри на окошко, явствовало, что на ближайшие три дня билеты проданы. Галина растерянно поставила на землю чемодан, все-таки нужно дождаться кассира, вдруг кто-нибудь сдал, или случайно лишний билет оказался, или рейс дополнительный на Москву ввели, мало ли что бывает.
Коротая время, принялась читать объявления, густо облепившие близкие столбы и деревья. Искали попутчиков на такси до Симферополя, до Феодосии. Попутчиков, попутчиков, кто-то продавал водные лыжи, и вдруг: на кусочке из тетрадки в клеточку, печатными неуверенными буквами сообщали, что на Садовой улице продаются два билета до Москвы. Число сегодняшнее. Объявление свежее, — видно, приклеили недавно. Цифра «два» обведена жирно.
«Ерунда, можно купить и два, всего лишь лишних двадцать три рубля», — и бегом на Садовую.
Лиловые тени виноградных листьев на розовом ракушечнике дорожки были четки и неподвижны, когда шла к дому полукруглым зеленым тоннелем. Лозы густо увили железную конструкцию, и солнце, просвечивая через светлые, незапыленные листья, вспыхивало на перламутровых обломках ракушек крошечными матовыми искрами. Дворик был чисто подметен, добела выскоблена столешница деревянного столика, врытого крепко в землю под огромным орехом, осторожно положившим свои старые ветви на железную крышу веранды.
Галина постучала в голубую дверь.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Я насчет билетов, — отозвалась Галина.
Дверь открыла грузная, немолодая женщина в темной ситцевой кофте. Воспаленные красные веки глаз, коротко подстриженные седые волосы. Огромные груди неуместно низко, над самым животом, вздымают бугром тонкую ткань, и будто под тяжестью их горбится широкая спина.
От женщины, как запах, исходило ощущение беды. Галина и объяснить бы не могла, отчего почувствовала беду ее, только сердце вдруг сжалось предчувствием нехорошим, когда шла вслед за хозяйкой через кухню в горницу. Галину тяготило, мучило это умение узнавать чужое несчастье. Зачем ей, неудачнице, той, что суждено одной и двоих детей вырастить и сестер на ноги поставить, дано так сильно ощущать чужое горе, так помнить о нем, будто своих забот мало?
Со спины женщина была крепка широкой костью, и Галина подумала с облегчением, что ошиблась, наверное, на этот раз, но, увидев голые стены комнаты, старика, понуро сидящего в углу на лавке, поняла — нет, не ошиблась.
Старик даже не взглянул на нее, думал о чем-то сосредоточенно, опустив маленькую, как у ребенка, голову в старой железнодорожной фуражке. Видно, мерз уже, потому и фуражки не снимал и ноги обул в аккуратные, войлоком подбитые валеночки, еле достающие до пола.
— Ну как? — спросила женщина и смахнула с табурета несуществующую пыль, предлагая Галине сесть.
— Как, как! — неожиданно молодым сварливым голосом отозвался старик. — Ты же, дура, все наделала, а теперь — как.
— Поедем или нет, последний раз спрашиваю, человек за билетами пришел.