Оксана покачала головой, улыбнулась.
Цыганка присела на край скамьи легко, боком, да и не присела вовсе, а чуть прикоснулась лишь угадывающимся под сборчатой юбкой, сухим бедром.
— Все про тебя скажу, — пообещала низким голосом, будто даже с угрозой, и наклонилась, заглядывая в глаза, — одного года мы с тобой.
Оксана отвела взгляд от смеющихся, с желтыми белками матовых глаз. И тут увидала монисто. Такое же монисто было и у нее. Лазоревые и золотые шарики, соединенные трубочками кораллов.
— Я сама про себя все знаю, — сказала Оксана, глядя на монисто.
— Это тебе кажется, дорогая. Знала бы — здесь бы одна не сидела. — Цыганка встала, тихо стукнулись шарики мониста. — Да ничего, не горюй, придет он, — бросила уже на ходу и, четко стуча каблуками лаковых туфелек по кафельному полу, не задев колышущейся юбкой ни чемодана, ни корзины, ни вытянутых в проход ног — это действительно было удивительно, — ушла.
В день отъезда Оксаны из Сокирок встретились они в прохладной хате Калюжки.
Давно миновал ильин день, и хотя, вопреки древним правилам и осуждению бабушки, продолжали купаться, приближение осени, а с нею разлуки чувствовалось во всем. Появились какие-то странные летающие паучки, раскачивающиеся на тонких искрящихся ниточках, и послеобеденная жара была уже не такой тяжкой, когда шли по скошенным вторым покосом заливным лугам к реке.
Они сидели рядом за столом, ненужно огромным в этой бедной горнице с голыми стенами. Сидели уж давно и давно молчали. Глухо ударялись о землю падающие в саду за окном яблоки, шуршали по глиняному полу кухни шаги удивительно маленьких, не изуродованных работой и старостью босых ступней старухи. Она безостановочно возилась по хозяйству, позванивала в сенях ведрами, мелькала в саду среди деревьев ее синяя кофта. В комнату Калюжка вошла только один раз, чтобы взять что-то из старого огромного сундука. Но то, как взглянула она на Павла, молча, не дожидаясь ее просьбы, приподнявшего перед нею тяжелую кованую крышку, как осторожно вернул он в темные недра этого сундука защемленный кусок белого холста, этот взгляд маленьких выцветших глаз старухи и хозяйски заботливое его движение рассказали Оксане все о нежности двух одиноких людей, о силе их понимания и любви, об их постоянной и благодарной мысли друг о друге.
Не слыша рядом дыхания Павла, не глядя на него, Оксана ощущала его неподвижное присутствие, как ощущала теплую воду стоячих заводей Ворсклы, и, чувствуя нетяжкий груз этого молчания, не отводила взгляда от покрытой темными трещинами столешницы. Рисунок трещин был непонятен и бессмыслен, но чем дольше смотрела на него Оксана, тем яснее проступали перед ней очертания огромного дерева. Его мощные корни раскинулись у края столешницы, а пышная крона терялась на другом конце. Она меняла очертания и, казалось, шумела и трепетала под порывами невидимого ветра. Оксана даже глаза зажмурила, спасаясь от наваждения.
— Ты что? — шепотом спросил Павел.
— Дерево, — Оксана осторожно провела рукой по отполированной годами гладкой поверхности столешницы.
Он не удивился.
— А иногда бывает птица, или лошадь скачет. Оно шумит?
— Шумело, а теперь уж нет, — ответила Оксана, тоже почему-то шепотом.
Он взял ее маленькую, сухую и легкую от солнца руку в ладонь.
— Ты не забудешь меня?
— Я буду ждать, когда ты приедешь учиться.
— Я, наверное, не смогу, понимаешь, Сережа и бабушка…
— Сможешь, — перебила Оксана, — ты все сможешь, и потом… я очень хочу этого. — И не давая ему ответить: — Идем. Уже пора.
Не отпуская ее руки, он поднялся с лавки, встал рядом, наклонился и неловко, коротко, плотно сжатыми губами поцеловал ее висок, потом угол широко раскрытого глаза.
Оксана услышала запах пыли и парного молока, увидела близко щеку, нежно шелушащуюся тонкими серебристыми чешуйками обожженной солнцем кожи.
— Больше не надо, — отвернувшись и глядя в окно, строго сказала она, — это нехорошо.
— Не буду, — покорно согласился Павел.
Старуха ждала их на пороге кухни. Маленькая, сухая, в низко на лоб повязанном платке, она стояла, сложив руки на неожиданно большом, выделяющемся даже под сборчатой юбкой животе. Увидев их, повернулась и пошла в кухню. Стал виден странный, надвое разделенный, будто обрубки крыльев спрятались под синей кофтой, горб.
Держась за руки, они вошли за ней. С узкого, добела выскобленного кухонного стола Калюжка взяла что-то, пером павлина сверкнувшее у нее в руке, подошла к Оксане, поднялась на цыпочки и, положив на грудь ей тяжелое и прохладное монисто, одним привычным движением застегнула сзади на шее замочек.