— Возьмите мою куртку, — сказал Павел совсем не сонным голосом.
— Вы не спите?
— Да нет, что-то не получается. — Он сел, потянулся, снял с крючка свое полупальто, накинул на ноги Оксаны.
«Интересно, на ком он женился? Жалко, что не узнаю теперь никогда. Наверное, он хороший муж — заботливый и спокойный. А та, далекая любовь вспоминается ли ему? Значила ли что-нибудь она в его жизни? Или забылась и осталась в памяти детской игрой в «Садовника»?
…«Я».
«Что такое?»
«Влюблен».
«В кого?»
«В лилию».
«Я».
«Что такое?»
«Влюблена».
«В кого?»
«В садовника».
Никогда в жизни Оксана не испытывала такой обиды и злости, такого желания услышать, пускай не настоящее, пускай случайное, будто подчиняющееся правилам игры, его признание в любви. Но она так и не услышала его, хотя знала, что худой лобастый юноша, которого уважали даже взрослые, любит ее.
Потом много раз выслушивала она самые пылкие заверения и клятвы, но не ждала их так сильно, как тогда, и не очень радовалась им. Так уж получилось, что не радовалась. И хотя была она Красина, умна и умела нравиться, любили ее не те мужчины, которые нужны были ей. А тех, которые любили ее, она считала неудачниками. И как ни странно, но любовь к ней в ее глазах подтверждала их неудачливость. Да они и сами, кажется, твердо уверовали в то, что незаслуженно мало получили от жизни. Оксана же была той компенсацией, тем реваншем, который брали они у несправедливо обошедшейся с ними судьбы. Они прощали ей эгоизм и небрежность за минуты торжества, которое испытывали рядом с ней, встречаясь с преуспевающими и удачливыми обладателями некрасивых и скучных жен. Торжества и гордости за ее красоту, ум, блеск, за то, что эта женщина принадлежит им. Оксана понимала это, и, однажды смирившись со своим поражением, она так и определила для себя — «поражением», сумела извлечь из него свои радости.
Она была полновластной хозяйкой в своем доме, и ее муж, покладистый, нежно и преданно любящий ее человек, всю жизнь и все мысли свои посвятил ее делам, удобству и благополучию ее быта. Он считался способным ученым, готовил докторскую, но, женившись на Оксане, оставил на полпути свои исследования, чтобы помочь ей сделать кандидатскую диссертацию. Его знания толкового математика очень пригодились, на конференции ее доклад имел успех и вызвал уважительное удивление коллег.
— Странная вещь дорога, — неожиданно сказал Павел, — очень странная.
— Чем же? — удивилась Оксана.
— Как поется в песне: «Вспомнишь и нехотя время былое, вспомнишь и лица давно позабытые».
— И много таких лиц? — кокетливо спросила Оксана и поморщилась в темноте своему тону.
— Да нет, — тихо ответил он, — не много.
«А может, хватит валять дурака, может, сказать: «Павел, я ведь узнала тебя, узнала сразу. Я Оксана. Помнишь, Сокирки, летом шестьдесят второго?» — «И Москву зимой шестьдесят пятого», — добавит он. И все. И меня нет. Он мог забыть лето, но ту зиму, тот приезд свой — никогда. Такое не забудешь. За такое не оправдаешься, не объяснишь. Да и поздно уже. Поздно».
— Как правильно — «вспомнишь и нехотя», — повторил он.
— Да, правильно, — откликнулась Оксана.
«Правильно, — сказала она себе. — Я все решила правильно». И чтоб переменить разговор, сделать его обычным и неопасным, спросила:
— Часто ездите?
И он, словно благодаря ее за помощь, словно облегчение почувствовал, ответил с готовностью:
— Бывают такие периоды, что мотаюсь каждую неделю. Вот в прошлом году задумали птичник автоматический и намучились — ужас! — Павел сел, наклонился вперед, нависая над столиком темной громадой. — Представляете, смешно сказать, а вся проблема состояла…
«Каким он был худым. Даже купаться при нас стеснялся, так выпирали ребра, а теперь здоровенный мужик. Сколько ему? Кажется, двадцать семь или двадцать восемь. Интересно, кто он? Похоже, начальство какое-то сельское».
— И эти яйца проклятые все время бились. Курица, оказывается, буквально выстреливает яйцом.
«Нет, все же здорово, что не узнал он меня. Пускай лучше про кур своих рассказывает».
— Ну и что, справились с этой проблемой? — она постаралась задать вопрос с самым обеспокоенным видом.
Он помолчал, словно решая что-то для себя, закурил, затянулся и ответил, — не торопясь и будто с вызовом:
— Конечно, решили.
Разговаривать явно было больше не о чем, но это, кажется, совсем не смущало Павла. Откинувшись на спинку дивана, он сидел вольно развалившись, равномерно, вслед затяжкам, разгорался огонек его папиросы.