— Вот турки! — с досадой сказал Павел и даже кулаком по листкам стукнул.
Поднял глаза, увидел улыбку на лице Оксаны, но не улыбнулся в ответ. Смотрел жестко, словно она была виновата в том неприятном, что так рассердило его.
— Кто турки? — спросила Оксана, выдержав его взгляд.
— Да мои, — он кивнул раздраженно на бумаги, — мясокомбинат денег за свиней не переводит. Вот и еду с ним ругаться. А оказывается, и мои хороши, сами недоглядели, а их, как детей, обвели вокруг пальца.
— Что же делать теперь? — весело поинтересовалась Оксана.
Он медлил с ответом, смотрел напряженно, занятый своей мыслью.
Этот жесткий закрытый взгляд, красный загар, горбатый нос, белая полоска у корней волос и такие же светлые, незагоревшие черточки глубоких морщин в углах рта и у глаз делали его лицо похожим на маску воинственного индейского вождя.
— И что, хорошие свиньи были? — Оксана воспользовалась предлогом уйти от изучающего его холодного взгляда, кивнула на разложенные на столе бумаги.
— Перший класс! Да что же это я?! — вдруг спохватился он и сощурил глаза в улыбке, — белые черточки исчезли, но лицо от улыбки этой не стало добрее.
«Не хотела бы я в деле оказаться на его пути», — подумала Оксана.
Павел потянулся к портфелю, вытащил прозрачный полиэтиленовый пакет, извлек из него бутерброды, восковым глянцем засветившиеся антоновские яблоки.
— Угощайтесь. Лучшая еда, на мой вкус. Ржаной хлеб с яблоком, как в детстве любил, так и сейчас, с медом хлеб тоже неплохо, у меня в этом году хороший мед, да вот не знал, что вас встречу. — Он аккуратно разнял темные ломти, протянул Оксане кусок хлеба с нежно-розовым салом, старательно обтер яблоко бумажной салфеткой, заботливо положенной в пакет.
— Вкусно, — похвалила Оксана, — в деревне совсем другой хлеб.
— Точно такой, как в городе. В магазине покупаем, — он засмеялся и откусил сразу половину яблока. Сок потек по его руке, но он не заметил, не почувствовал этого.
— А что — дома в печи совсем теперь не пекут?
Он, жуя, помотал головой.
— Жалко.
— А чего жалеть. Хлеб есть хлеб.
— Ну, все-таки какая-то прелесть есть, когда в печи выпечен, он другой совсем. — Оксана досадовала на себя за свой такой нелепый, такой городской промах и оттого упрямо стояла на своем.
— Другой, — согласился Павел и пододвинул к ней второй кусок, — уголь на зубах трещит и пропечен плохо.
«Чего он ерепенится? Неприятный какой стал. Это из тех характеров, что на любой мелочи настоять должны», — думала Оксана, жуя яблоко и глядя в темное окно. В отражении она видела себя и Павла, курящего уже, наверно, десятую папиросу. Докурив до картонки, он плюнул на кончики пальцев, большим и указательным раздавил тлеющий огонек.
«Странно только одно, почему он не спрашивает, как меня зовут. Казалось бы, давно пора познакомиться. Но я ведь тоже не спрашиваю. Вот это почему-то очень трудно. Мне трудно, потому что я знаю его, а ему отчего?»
— Слушайте, я все-таки не очень понял про вашу лингвистику, необразован, — последнее слово он сказал тихо, будто делясь с Оксаной тайной. — Расскажите, что к чему. Вы ж, наверно, увлечены до чертиков, диссертацию пишете, если я правильно понял, расскажите, — подбодрил он.
«Вот именно «до чертиков», так что даже бросить готова ко всем этим чертикам свои бессмысленные подсчеты глаголов и существительных. Только исповедоваться тебе в этом я, милый Павел, не буду, — с неожиданным озлоблением подумала она. — Давай лучше говорить о свиньях, о яйцах, которые бьются, о том, как вкусен хлеб с яблоками. С яблоками и с медом. Ты наверняка забыл, каким вкусным и желанным был для нас мед. И ты ведь даже не знаешь, отчего мы прогнали окончательно Вальку и Лидку тем летом. Мы решили тогда не говорить тебе об этом. А ты не спрашивал».
После случая с петухом Валька и Лидка стали существовать отдельно. Когда встречали их где-нибудь — в заводях тихой Ворсклы, на песчаной отмели или в клубе, — то делали вид, что не замечают. А Валька и Лидка начинали очень громко смеяться и изображать, что им вдвоем совсем неплохо и не скучно. Но постепенно они стали попадаться на глаза все чаще и чаще и уже не смеялись так громко, — стояли в сторонке, жалкие, одинокие, сердитые друг на друга, со своим прекрасным немецким велосипедом.