Руку на грудь положила. Сердце, что ж ты колотишься так, а? Ведь невеста уже. Василь её – хороший парень… Плечистый, белобрысый да глуповатый…
…Любомира и прежде часто ходила в лес. Умения хотела ей знахарка передать, а девка и не прочь была. Любила травы и цветы, бывает, наберет охапку, за ней-то и девицы самой не видать, – тоненькая, как берёзка юная, – да кружится по полю, аж взлетит.
А теперь и вовсе стала в лесу пропадать.
Всё время встречала его. Сама себя не понимала – не то хочет видеть, не то чурается. Не то силится разглядеть парня среди деревьев – не мелькнёт ли, не появится? Не то скорее цветов нарвёт, трав насобирает, да домой бежать без оглядки. Не знала прежде Любомира такого. Никто, кроме него, не нужен… По ночам снился, в ветре его голос чудился, звал за околицу выйти да на небо лунное поглядеть. Не знала, не ведала – как это, когда постоянно видеть кого-то хочется. Только в эти глаза глядеть – да не наглядеться. Только этот голос слышать – и не важно, что за слова произносит, то ли про птиц да зверей рассказывает, то ли про страны дальние, неведомые… Вспомнила, где видела. Он её спас, когда чуть не утопла дитём-то.
Каждый раз встречал в лесу Любомиру парень незнакомый. Вскоре дорогим стал, родненьким – словно всю жизнь его знала, будто давным-давно вместе, да росли с младенчества рядышком.
Молчала Любомира. Ничего о своих мыслях не рассказывала. Изнывала только – люба она ему, или нет? Про Василя думать забыла, про жениха своего.
И тот, кто любимым стал, единственным, тоже молчал.
Только веточки с пути в сторону убирал, если по девичьему лицу милому задеть могли да в косах запутаться. На тропинке, где только одному пройти можно, близко-близко шёл, аж замирало сердце у Любомирушки. А когда зацепилась за корень дерева, под локоть подхватил. Удержал – не упала. Только в глаза заглянул – близко.
Смелая Любомира чуть чувств не лишилась.
Не боялась она его. Не причинит вреда – точно знала. Не такой, не злой. Да только с ним рядом ноги подкашивались, не слушались, да сердце из груди выпрыгивало.
А он травы помогал отыскивать нужные, охапками цветы рвал – полевые да неведомо-болотные приносил, те, что на вид невзрачны, но сердцу дороже самых ярких, самых красивых. Только не брала их домой Любомира. Как объяснит, откуда? Самой не нарвать…
Лето к середине катилось.
Потом в озере один дурак из деревни утоп. Пьян был. Переполошился народ. Мол, и за нас уже взялись русалки, говорят. Озорничает нечисть, куражится, вон, на Потапа позарилась. Мужики, кто посмелее, к озеру ходили – чудом вернулись. Видали, говорят, русалок-то. Да только это не самое страшное. В лесу охотники заплутали. Когда воротились, сказывали, будто тьма в лесу поселилась. Мол, слышали да такое видели, едва ума не лишились. А что именно – не поведали. Начинали говорить – как за язык кто держал. Ни слова не вымолвить.
Неспокойно стало на душе у Любомиры. Долго, ой, долго никого русалки не трогали… В лес теперь как ходить?
Что за тьма там? Страшно. За себя, за него – страшно. Да только ноженьки сами за околицу несут. Плачет сердечко, птичкой в груди бьётся, наружу просится – так бы и выпустила, пусть летит к нему. А ведь она не то что какого он роду-племени, даже имени его не знает.
Не та ли тьма любый её, что в лесу поселилась? То, что не простой человек, давно поняла. В деревне ни разу не объявился, дальше поля носа не кажет. Всё равно каждый день бежала в лес с милым свидеться, а жених её, Василь, становился мрачнее день ото дня – понимал, что сердцем не с ним его суженая, в облаках витает наречённая.
***
– Кто ты, скажи мне? – спрашивала Любомира, голову положив любимому на колени, а он гладил её по волосам, пропуская сквозь пальцы тяжёлые пшеничные пряди. И не отвечал.
У дальней стороны озера русалки друг друга под воду волокли, резвились. На них поглядывали – да только не видела этого Любомира. Ничего вокруг не видела.
– Кто ты, скажи, успокой моё сердце, – домой собираясь да не в силах уйти, то прислонившись к берёзе, то обнимая ствол белый, умоляла она, глядя в глаза ему, в душу проникнуть пытаясь.
Темно там. Словно и не было у него души-то. Иль прятал хорошо?..
– Кто ты, скажи? – не отвечал. Смотрел, а в глазах огоньки вспыхивали, зелёные да серебристые. Не отвечал.
Спрашивала Любомира. Почти каждый день спрашивала, зная, что нет ответа. Да и не надобен был! Кем бы ни был – ей-то все равно. Кем бы ни оказался – любила, чужого и родного, непонятного, нездешнего…
Только неспокойно было на душе.
Всё лето Любомира в лес ходила чаще обычного. Каждый день убегала, мол, та трава знахарке надобна, иная… С каждым днём всё сильнее ныло у девицы в груди, спать не могла, есть не могла. Маялась.
– Не заболела ли ты, доченька? – спрашивала мать. – Неужто свадьбой себя изводишь?
Извелась Любомира, совсем извелась. Да только не свадьбой.
Всё внимательнее смотрела на дочку Марьяна.
Всё чаще бросала на Любомиру знахарка тяжелый взгляд из-под бровей, на тощей груди тёплый платок поправляя.
Всё мрачнее становился Василь.
…Беда, как водится, не одна ходит. Снова в деревне человек пропал. На этот раз баба в озере утопла. Слыхали, вроде разговаривала с кем-то ночью, наутро к озеру отправилась. Да не вернулась.
А за Любомирой Стася следила. Бедовая девка была! Невысокая да неказистая: и лицом не вышла, и характером хитрая да злая. За Василём давно увивалась – больно хорош был – серьёзный, работящий. Жаль, никого, кроме Любомиры, не замечал. Вот уж свет клином сошёлся на ведьмарке черноглазой!
Шарахался от Стаси Василь. На кой ему такая, всех мужиков деревенских через себя пропустила? Ну и что, на Купалу и он не удержался, получила, что хотела, приставучая. Чай, не обещал ничего. Другое дело – Любомира. Гордая, неприступная. Нецелованная. Хорошая жена будет.
Да только люб Стаське был Василь, и Марьяниной дочери завидовала она чёрной завистью. Всё у той получалось лучше – и рушники ткать, и вышивать, и хлеб испечь, и песни петь. Жених – самый видный на селе парень! И стать Любомире дана, и коса цвета пшеницы! У неё-то, у Стаси, три волосины тусклые, и те кудрявятся, мелким бесом вьются. Как ни мыла волосы отваром трав, какие снадобья ни втирала – не густели волосы, не получался оттенок ромашковой золотинки, что у Любомиры от природы был. Не везло, так не везло. За что такое счастье одному человеку? Она, Стася, ведь лучше! Просто невезучая.
Но Василя твёрдо решила отбить. Она ему пара, а не Любомирка, дура набитая!
Раз увязалась следом за ней в лес. Страшно, да всё равно пошла.
Шла Стася тихо-тихо, чтоб ни травинки не смять, чтоб ни веточка не хрустнула. Так и добрела до озера.
Ах, Любомирка, ах, недотрога! С мужиком по лесу таскается! А хлопец видный, да только не нашенский какой-то. Нечеловечье в нем что-то.
Вдруг показалось, что заметил её парень Любомиркин. Как-то странно в ту сторону глянул, где Стася схоронилась.
– Ох ты ж, нечистый, – пробормотала она да сделала, не глядя, шаг в сторону. Оступилась, упала с обрыва в светлое, как стекло, озеро. Вода замутилась, забурлила, почернела, не успела девка глазом моргнуть, как со всех сторон к ней потянулись тела длинные, гибкие. Бледные руки схватили за плечи, за волосы, за ноги да на дно потянули. Чудом вырвалась, вынырнула на поверхность и заорала что было силы.
– Кто?! Кто там? – испугалась Любомира.
Парень на ноги подхватился, на озеро посмотрел. Мрачнее неба грозового стал.
– Спаси, – зашептала Любомира. – Тонет же!
Стоит её любый, не шевелится.
За руки его схватила, в глаза заглядывает.
– Ну спаси же! Нет? Я сама! – и к озеру рванула.
Догнал, схватил в охапку, держит. Не пускает. Только два сердца рядом колотятся, шальные.
– Русалкина добыча. Не отнимешь, Любомирушка!
А со стороны озера плеск отчаянный слышится.