— Сам ты кобра.
— Вот выпить бы сейчас… — вставляет Василь Бантусь. — Дует и дует, аж на душе тошно.
Семен молчит. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, провозглашен сухой закон. Семен уверен, что Мятников, хоть и настырен и проворен, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.
Семен трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде — смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа — это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница. А выпивает он оттого, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница, гложет душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит человек, зачерствеет, а то еще хуже — обозлится на весь мир.
— Пустое все, — хрипло выдыхает бригадир.
— Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.
Отдыха Мятникову не требовалось — они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного, вообще к нему у него какое-то природное отвращение. Но была у него блажь: любил других угощать вином.
— Ветродуй! Много ты о себе полагаешь, болтун! — не любил Иванпетя в Мятникове его стремление показать свое превосходство над другими. Пацан прямо-таки выпячивает, что он лучше всех. Ну моложе, красивее ты всех, ну не пьешь, не куришь, так не выказывай своего отличия от других, не выказывай свое пренебрежение, молчи в тряпочку.
— Я серьезно… Даю голову на отсечение, что будет все о’кей. Настоящий мужчина тем и отличается, что может сдержать свое слово.
— Дай ты ему эти дни, — подсказывает бригадиру Василь. — Я могу за него отработать. Мне это вовсе не тяжело.
— Во, уже батраками обзаводится. Ребята, он же издевается над нами! Брехун этот…
— Иван Петрович! Пожилой человек, наставник, так сказать, пример для нас, подрастающего поколения, а брехуном меня… Обидно, очень обидно… — Мятников демонстративно отворачивается от Сапова. — Я от чистой души хотел вам идею преподнести, а вы… Какая горилловская неблагодарность. Даю вам голову на отсечение, что все будет в лучшем варианте, но только не сегодня.
— Тем-ни-ла!.. Провокатор! — орет Иван Петрович.
— Ты что думаешь, что пурга раньше как через неделю затихнет? Так ошибаешься, папаша! А вообще-то я для вас ничего никогда делать не буду. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может в себе задушить сострадание к ближним.
— Хватит молоть, выкладывай идею, потом возьмешь отгулы. — Семен приподнимается на локти и смотрит пытливо на Мятникова.
— О’кей! Приступаю к секретной операции.
Николай бросает на стол карты и поднимается.
Иванпетя хватает его за руку.
— Погодь, давай доиграем.
Иванпете впервые за долгую игру пришла хорошая карта, и ему не терпится взять в игре верх над Мятниковым.
Николай пытается вырвать руку, но Сапов держит ее крепко.
— Не мешай, — вяло отрезает бригадир. — Пусть инициативу проявляет. Но если он нас наколет, то я ему… Он мой характер знает.
— Брось ты его, Семен, слушать. Это ж ветродуй, он только и знает, что трепаться. Пора знать, какая это балаболка. У него одни бабы на уме, а о другом ему думать некогда, — говорит Иванпетя, но руку Мятникова отпускает.
Но Мятников уже не обращает внимания на Иванпетю. Он обувается. Он весь переполнен жаждой деятельности.
Натянув на полушубок брезентовую чукотскую камлейку, Николай остановился у двери и командирским тоном приказал:
— Пока я осмотрю сени, Василю Бантусю немедленно одеться и быть готовым следовать за мной.
— А кто ты такой, чтобы я те слушал?
— Отставить разговорчики. За пререкания — взыскание.
— Василь, не пузырься, делай, что он говорит. — Семен истомленно поворачивается к стене, шумно и устало вздыхает. — Пусть уж разворачивается, но если он нас того, то он мой характер знает.
Как только Василь и Мятников вышли из балка, Индюк, позевывая, лег на кровать, которая стояла напротив железной печки, и уже через минуту слышалось его спокойное, блаженное посапывание.
— Вот сволочь! — фальцетит Иван Петрович, покачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, морщит презрительно лицо, и на большом горбатом носу его собираются складки. — Уже как лошадь храпит. Надо ж быть таким! А? Тут себе места не находишь, а этот…