— Не, я не мертвый. Пока есть живые, то мертвых нет. Живые о нас помнят, а коли так, то и мы существуем. Ты это запомни, что мертвых людей не бывает. Есть живые мертвецы, в ком честь и душа умерли, кто в самом себе умер.
Он говорил так убежденно, что она ему поверила и на душе у нее стало легче. Опять появилась надежда, и она уж жалела, что порвала газетный снимок. Все-таки этот снимок давал ей возможность ощущать его, видеть в черно-белом оттиске живой облик, — он мучителен безответностью: не молчанием, а немотой. И преследовала мысль о его высокомерии, и в этом чистоплюйстве она тонким женским умом улавливала его беспомощность и неумение совершить поступок.
— Пора мне, — сказал он и улыбнулся. Держи хвост пистолетом. Все образуется.
— Сегодня выходной, ты мог бы еще погулять.
— Нам из такого, материального, как вам, ничего не нужно. Так что смерти не бойся. Бесчестия бойся. Таким и там плохо.
— Выпить хочешь? — неожиданно спросила она.
— Я там не занимаюсь пьянством. Этим занимаются те, у кого внутри пустота, когда ни радости, ни красоты в жизни нет. Ты не пей, гадко это.
— Постой, хочу спросить, к нему ты приходишь?
— Нет. Он давно забыл обо мне. Он после того случая на лимане даже спасибо не сказал. Он просто-напросто забыл все. Но я не в обиде. Так, наверное, ему лучше.
— Вот гад, да?
— Почему же, такие, кто быстро забывает добро, долго помнят зло.
— Я знаю. Он мне не может простить той каюты, того выпитого вина. А я с горя, что он меня не признал, от меня отвернулся. Я ж тогда к нему прилетела. А он так! Нет, нет, я не оправдываюсь. Я дура, я гадина. Но они остались ни с чем. У меня только болели сильно губы.
— Я все знаю. Оттуда видна только правда. Они хвастались, бахвалились… Все они были лгуны, но всем им потом было стыдно за себя, а признаться, сказать ему правду никто из них не смог, ни у кого не нашлось мужества. Сопляки!
— Ты не обижайся на нее, она все время мечтает и думает встретить настоящего мужчину, — сказала она про Шурочку.
— Я знаю, она меня не любила. Тут дело не в ее случайных связях, просто очень хочется, чтобы кто-то среди вас вспоминал хорошо обо мне.
— Я вспоминаю, — сказала Лариса, и ей стало его жалко.
— Я знаю, что ты вспоминаешь. Спасибо тебе. Только ты не обижайся, я скажу правду, но ты меня вспоминаешь потому, что я был связан с тем человеком. Не подумай, что это меня обижает, вовсе нет. Ничего я не вижу в этом плохого. Мы, мужчины, все сентиментальны, хоть вы и считаете нас неотесанными, грубоватыми, подчас бездушными. Так вот, всем нам хочется, чтобы хоть какая-то женщина болела за нас душой. Чтобы эта женщина, вспоминая о тебе, улыбнулась в душе, чтобы ей стало тепло от того, что было между вами в прошлом, чтобы она призналась себе: «Я не жалею, что знала его, и если бы была такая возможность, то я снова бы встретилась с ним». У меня одна надежда на Шурочку. Ты ей ничего не говори. Бегу.
— Вернись, ты забыл табуретку.
— Не волнуйся, она сама уйдет, когда я добегу до места. Она тоже тоскует по хорошему отношению к ней. Теперь все об этом тоскуют.
Лариса проснулась от настойчивого и в то же время вкрадчивого стука в дверь.
— Лариса, открой, я же знаю, что ты дома.
По голосу она узнала Шурочку. Поднялась с дивана, откинула крючок. Шурочка была в слезах, распатланная, с размазанной под глазами краской от ресниц.
— Ну что же это ты делаешь? — запричитала она. — Была компания, а теперь? Чего ты с жиру бесишься, чего людям, одиноким женщинам, не даешь спокойно в компании с друзьями провести отдыхающее время?
— Остынь, — сказала беззлобно Лариса, закрывая дверь на крючок. — Это я за Васильсаныча. Еще и года не прошло…
— Так что же мне — всю жизнь!.. Я и тогда охладелая к нему была. Ты подумала бы сначала, на сколько годков он старше меня. Ага, почти в два раза. Ага, знала, за кого выходила. Это тебе хорошо рассуждать, ты вон вильнула хвостом, и они растаяли. Это тебе хорошо с летчиками да моряками. А я коротышка… А у Кольки грамотные намерения. А ты его расстраиваешь, ты ему башку дуришь, все хвостом крутишь. Ну чего, чего ты в мою жизнь лезешь!?.
— Ладно, Шур, не шуми, и так на душе тошно.
Лариса обнимает подругу за плечи, ведет к дивану.
Шура коротконогая, с большой рыхлой грудью, похожая на клип, с круглым, мягким, детским лицом. Лариса гибка, как весной ветвь тальника.
— Выпить хочешь? — спрашивает хозяйка мягким, сострадательным голосом.
— Не хочу, не подлизывайся, — шмыгнув носом, тихо заплакала Шурочка.
В комнате от уличного фонаря, что стоит прямо под самым окном, светло, пахнет дорогими духами, а из двери, из коридора, тянет запахом жареной картошки.