— Что ж, — поднялся я, — приду после обеда.
— Видать, вы приезжий? — сказала она.
— Приезжий.
— А откуда будете? Надолго ли сюда? Часто ли к ней ходить будете?
— Не много ли вопросов сразу?
— Ах, гражданин, — сказала женщина тихо, — не от любопытства спрашиваю, а от боязни! Боюсь! Ох, как боюсь, опасаюсь я! Всего в этом доме боюсь.
— Чего же вы боитесь?
Она еще больше понизила голос и, указывая на ту дверь, к которой раньше подходила, заговорила:
— Ее боюсь…
В эту минуту дверь отворилась.
— Вот она! Ну потом, потом все расскажу вам.
На пороге стояла женщина, высокая, седая, гладко причесанная, в черном старомодном платье, наглухо застегнутом. На вид ей было лет шестьдесят пять.
— Полина Александровна Булай?
— Пожалуйста, заходите! — Полина Александровна раскрыла дверь комнаты.
«Странный зубоврачебный кабинет», — подумал я, входя.
Комната была сплошь заставлена старинными шкафчиками со множеством ящиков и ящичков, низенькими креслами, столиками с бесконечными безделушками. На стенах без всякого порядка висели гравюры и репродукции старинных картин, изображавших радостный семейный уют. Картины были в почерневших от времени золоченых рамах с отбитыми краями. У окна стояло зубоврачебное кресло, сиденье и подголовник которого были обиты малиновым бархатом, сильно потертым.
Все носило следы старины, некоторой дряхлости, но нигде не было ни пылинки.
— Садитесь в кресло, — сказала Булай и подошла к умывальнику. Стала мыть руки.
— Полина Александровна, я не больной.
— Зачем же вы пришли?
— Чтобы поговорить о Думчеве.
— Сергее Сергеевиче? — переспросила она спокойно, тихо и как-то особенно светло. И при этом без всякого удивлении.
В дверь слегка постучали, и в комнату вошла соседка.
— Полина Александровна, — спросила она, — вы не брали из кухни мою эмалированную кастрюлю?
— Нет, Авдотья Васильевна, не брала.
— Не брали? Ну и хорошо. Может, моя Зинуша припрягала. Потом ее спрошу. Спит она, сердечная, сейчас… Да, вот еще что я вам скажу: в том сундуке, что на кухне, мышь всю-то ноченьку скреблась. И теперь она, видно, там. Открыть бы, выгнать бы…
— Мышь? В моем сундуке, что с письмами?.. Булай вышла из комнаты.
Авдотья Васильевна осталась в комнате и заговорила:
— Боюсь я… Того боюсь, что, верно, не в своем уме моя соседка. Зинуша моя с поездом на целые недели уезжает. Во всей квартире остаюсь я одна с Полиной Александровной. Ходит она тихо, говорит мало. Уж давно, я еще и не переехала сюда, а в городе про нее разное говорили, будто она все на дорогу глядит, жениха какого-то ждет. А я как на. нее посмотрю, так и думаю: «Самой-то невесте саван пора шить»… Зинуша говорит: «Мама, чего вы беспокоитесь? Человек живет тихо, дело свое исполняет. Вполне нормальная старушка». А я все сомневаюсь. Коли будете к ней ходить, присмотритесь, мнение свое составьте и мне скажите: надо ее опасаться или нет…
Послышались шаги Булай. Соседка ушла. Я снова обратился к Полине Александровне:
— Прошу вас… Извините за беспокойство… Прошу вас рассказать все, что вы знаете о Сергее Сергеевиче. О том, как он исчез…
— Нет, нет, не произносите этого слова! Он просто ушел… ушел из этого дома.
— Ушел? Давно?
Сразу я почувствовал всю бестактность моего восклицания, смутился и смолк.
Булай помедлила, словно собираясь с духом, и сказала:
— Простите, как вас зовут?
Я назвал себя.
— Так что же, Григорий Александрович, привело вас сюда? Ведь Думчева все забыли.
— Совсем случайно я услышал один рассказ, который приблизил меня к судьбе Думчева. Но, прошу, пока не спрашивайте ни о чем.
— Хорошо, я вам верю. Когда-то очень давно меня прозвали невестой Сергея Сергеевича. Ах, разве вы теперь можете себе представить, вообразить, как когда-то глухой провинции забавлялись скучающие люди! Однако дело не в этом. Я сейчас думаю о том, как лучше рассказать вам о Думчеве. Не знаю, с чего начать: с того ли, в какой необычной обстановке увидела его в первый раз, или просто о встречах и разговорах с ним.
— Если можно, расскажите все по порядку.
— Но отложите же свое вечное перо! Нельзя же спокойно рассказывать, вспоминать, когда каждое слово записывают.
Я послушно спрятал авторучку и блокнот в карман, уселся поудобнее в кресло и приготовился слушать.