"Здравствуйте!"
"Простите, я вас не знаю..."
"Вы письма наши назад отсылали. Вот они. Читайте! Ответ дайте! Я подожду".
"Оставьте меня в покое!"
"Я доверенный торгово-промышленного банка "Братьев Дутовых". Позвольте вам напомнить, что, будучи студентом последнего курса Московского университета, вы утеряли рукопись с разными проектами. И объявление изволили дать о потере. За любое вознаграждение умоляли вернуть".
"Да, так было".
"А дальше? Договаривайте, договаривайте!.."
"Рукопись с проектами мне принес хозяин трактира, где я ее уронил".
"Хозяин вам сказал: "Вот, мол, проектики... Я показывал их знающим людям, и говорят - большие деньги на этих выдумках заработать можно. Только вот беда: ни один ваш проектик не закончен. Начато - брошено, начато - брошено. А как всякий проект до выгоды довести - только один человек может знать, только тот, кто их придумал". И еще вам хозяин сказал, что описи и копии с проектов для порядка сняты. А толку что? Все это пока мертвый капитал. И хозяин вам отдал все ваши проекты в подлинном виде. Не так ли?"
"Да!"
"А вознаграждение? Деньги в банк от вас по обязательству, по векселю, ведь не поступили?"
"Никому не обязан я давать отчет в своих поступках".
"Напоминаю: у вас денег тогда не было. Их нет и теперь. Хозяин трактира вас пожалел, согласился взять вексель на тысячу рублей".
"Да, так было. Но по какому праву вы так разговариваете со мной?"
"Вот вексель. Платите!"
"Оставьте, сударь, меня в покое! Вексель я выдал не вам, а хозяину трактира. Мы тогда договорились. Он будет ждать".
"Договорились!.. Вот его передаточная надпись на векселе. Теперь владелец векселя - банк "Братьев Дутовых". Протест учинен. Платите!"
"Дайте срок... обождите! Я расплачусь... через месяц".
"Отсрочек не будет!"
"Неделю, одну неделю! И я расплачусь".
"Не верю!"
"День... Только один день дайте сроку!"
"Знаете что? Банк возвратит вам вексель, а вы письменно в пользу банка откажитесь от своих проектов. Не скрою - за границей готовы к делу приспособить один проектик. Ждут".
"Дайте срок... Я подумаю, один день..."
"Теперь двенадцать без четверти. В девять утра я здесь буду. Либо проекты, либо по векселю платите!"
Приезжий вышел. Скрипнули ступеньки крыльца. Широко расселся в фаэтоне. Бубенцы зазвенели, и все стихло. Дождь опять начался, да сильный такой. Я домой поспешил...
Утром в городе все ахнули - доктор исчез. Как сквозь землю провалился. Стали искать, выспрашивать. Пастух видел, как кто-то очень рано шел к беседке, что у пасеки за городом. Стали пасечника расспрашивать. А он отвечает: "Видел!.. На заре прошел человек... А что за человек - не разглядел... Погода была пасмурная, пчелы не вылетали, я и заснул. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю".
Стали тогда присматриваться к следам. После дождя они хорошо видны. Но за ручьем следы кончались...
Старик рассказчик закашлялся. В купе все еще было темно. Но где-то далеко стал бледнеть край неба, светлее стали кусты у речки, а вода в ней уже перестала блестеть.
Я подумал, что таинственное исчезновение героя - наилучшее сюжетное завершение всей истории. Но там, внизу, слушатели стали требовать подробностей.
- Была ли записка?
Старик подробно объяснял:
- Сначала подумали, что доктор в море утонул. Но потом нашли записку, обгорелую какую-то. А в ней такое мудреное было написано, что разные слухи пошли. Толком ничего понять нельзя. И совсем уже стали забывать об этом деле. И я обо всем бы забыл, если б не пасечник. Проговорился он как-то мне, что только для отвода глаз, чтобы отвязаться, сказал, что будто спал и ничего не видел, а на самом деле своими глазами видел, как тот человек, что к ручью прибежал...
Долгий, протяжный гудок встречного поезда заглушил слова рассказчика. С шумом и грохотом пролетел курьерский, замелькали желтые блики на стенах купе.
Наш поезд дал ответный гудок, тронулся с места, прогрохотал по мосту и звонко застучал по шпалам. В небе с места тронулась луна. Уже побледневшая, она поплыла в вышине вслед за поездом. Подул свежий степной ветерок. Не разбирая слов случайных пассажиров, я задремал под мерный стук колес.
- Проснитесь! Проснитесь, гражданин! - Передо мной стоял проводник вагона. - Подъезжаем в Ченску...
Я спустился с верхней полки. В купе было пусто.
РАССКАЗ ОСТАЛСЯ БЕЗ КОНЦА
Каждый рассказчик, каждый чтец знает: бывает такая минута, когда внимание слушателей неожиданно обостряется, как бы включается чуткий контакт. Так же молчат слушатели, в тишине звучит тот же голос рассказчика, но он чувствует, что с какой-то минуты, с какой-то фразы слушатели начинают умом, сердцем и воображением своим жить судьбами героев, о которых идет повествование. Больше того, мысли и чувства слушателей обгоняют рассказчика. Блестят глаза, меняется выражение лиц... И уж началось самое главное: зазвучали паузы - секунды молчания рассказчика. Какую глубину, неподдельную искренность приобретает все повествование!
Так было и с историей об исчезнувшем докторе из Ченска, которую я рассказывал Воронцовой и Тарасевичу. И, когда я кончил рассказ, еще целую минуту продолжала длиться та же внимательная тишина, в которой протекало мое повествование.
- Нас обоих захватил ваш рассказ! - наконец воскликнула Воронцова. Мы взволнованы судьбой выдуманного вами доктора. Сочинено здорово! Только где конец? Взялись рассказывать, надо было и конец придумать.
- Здесь вовсе не выдумка! Не измышления! - воскликнул я. - Как? Разве вы не видите?.. Эта история с доктором... Разве она не связана с запиской о туберкулезе, которая лежит под микроскопом.
- Я уже давно живу в Ченске, но ничего не слышал об исчезновении какого-то доктора, - покачал головой Степан Егорович.
Он устало и медленно подошел к сейфу и не спеша стал его запирать. Воронцова старательно перетирала стекла окуляров и прятала их в футляр. А я? Я не знал, что делать. Молчал. Беспокойное ощущение вины перед занятыми людьми стало овладевать мною. Зря отнимал время... Мысленно я пробежал все дни, проведенные мною в Ченске. Зачем я приходил с букетом цветов к студенту Белянкину, которому надо было думать о зачетах и экзаменах? Зачем вот уже который раз я отвлекаю профессора Тарасевича от работы, приношу какие-то листочки? Зачем из-за меня заставили машинистку срочно печатать вместо программ и приказов какие-то ребусы, прочитанные под микроскопом? Чувство вины и неловкости меня вконец утомило.
В институте был ремонт. Мы шли по длинному темному коридору и задевали какие-то ведра, стояки. В проволочной сетке под самым потолком тускло горела забрызганная белилами электрическая лампочка. Шаги гулко раздавались и будили полуночную тишину давно опустевшего института. Я смотрел на лампочку и думал: "Я совсем как она, эта лампочка, которая светит не так, как надо. Но ей, запыленной, забрызганной белилами, помешали светить неаккуратные маляры и нерадивая уборщица. А мне? Кто мешает мне жить как надо? Сам я. Только я".
Мы вышли из института и стали прощаться. Летняя ночь была душная и тяжелая.
Профессор Тарасевич, прощаясь, стал утешать:
- Не беда, если выдуманный вами рассказ об исчезнувшем докторе никак нельзя связать с записками, которые вы нашли. Не огорчайтесь! Рассказ сам по себе интересен. Только конца нет.