Через час, когда я настолько успокоился, что порешил пойти пешком обратно в Верный, я снова услыхал ржание, и тут мне представилась необыкновенная картина. Над береговым кустарником я издали увидал головы двух скачущих лошадей. Вскоре я мог уже разобрать, что впереди скакал Ворон, а сзади — Бегун. По временам Ворон бросался в сторону, и тогда Бегун забегал сбоку и опять принимался гнать Ворона в мою сторону. Теперь я понял, что Бегун, возмущенный поведением своего изменника-товарища, слетал за ним и теперь гнал его ко мне. Я в этом вполне убедился, когда, выбежав из кустов за сотню сажен от меня, Бегун ухватил зубами за гриву Ворона, что тому очень не понравилось, и между конями началась драка. Я, конечно, пустился к ним со всех ног и прежде всего схватил под уздцы Ворона и жестоко огрел его нагайкой. Умный мой Бегун тихим ржанием выразил одобрение. Я огрел Ворона еще раз, и привязал к кусту. Чем мог я отблагодарить своего друга Бегуна? Я гладил его, хлопал, целовал и в награду дал кусок сахара. Собрав все доспехи, я оседлал Ворона, привязал все, что нужно, к седлу и сел, чтобы ехать в горы. Но не отъехал я и трех шагов, как почувствовал, что лошадь моя хромает на заднюю ногу. На задней ноге Ворона оказалась рана; надо думать, что строгий Бегун укусил лошадь с педагогическими целями. Ехать было невозможно, я вскочил без седла на Бегуна и поехал к тому месту, из которого выехала лодочка с двумя рыбаками.
Мне пришлось ехать с добрый час по кустарникам, иногда и по лесочку, если местность была выше. Наконец в ложбинке я увидал хижинку, небольшую хижинку с трубой. Около хижины было несколько гряд, еще ничем не засаженных, но, очевидно, для чего-то приготовленных, а на некотором расстоянии было поле как будто и вспаханное. Тут же паслась маленькая убогая коровенка. В то время, как я подъезжал с одной стороны, с другой — подъехали два рыбака. Один из них был не то китаец, не то монгол, а другой был, очевидно, русский пожилой солдат.
— Здравствуйте, — сказал я по-сартски.
— Здравствуй, — отвечал мне солдат.
— Нельзя ли мне у вас остановиться? — спросил я.
— Места под звездами много, — отвечали мне.
— Ну, и на том спасибо.
— Далеко ли путь держишь?
— Далеко, да вот лошадь охромела.
Я подъехал к избе, и меня так и обдал запах гнилой рыбы. Места под звездами много, а эти люди живут как раз в таком месте, где грязь и вонь.
Около хижины росло несколько деревьев, и под ними-то я поставил своих лошадей. Обмыл рану Ворону и смазал рыбьим жиром, который мне принесла безобразная монголка, жена рыбака.
Монгол и солдат объяснялись наполовину по-русски, наполовину на каком-то непонятном мне языке. Они жили в избушке втроем, детей у них не было. Седло свое и все вещи я сложил под лавку, на которую вечером меня пригласили лечь. Но спать в этой избушке оказалось невозможным от вони и копоти. Зажжен у них был какой-то масляный ночник, страшно чадивший. Хозяева мои сели ужинать за рыбью похлебку и хлеб, и я поел тоже похлебки. За ужином я спросил их, откуда они.
— С Уссури, — отвечал мне монгол, а солдат махнул рукой, очевидно, не желая говорить, откуда он.
— А ты откуда? — спросил меня солдат.
— Из Мерва, — отвечал я, не желая показать, что я из такого места, где мог слышать русский язык.
— Богат, должно-быть, — по-русски сказал солдат своему товарищу.
— Чужого добра мне не надо, — отвечал монгол.
— Дурак, и больше ничего.
Они стали спорить на незнакомом мне языке.
Я взял седло и все вещи и направился к двери.
— Куда? — крикнул солдат.
— К коням, спать, — отвечал я.
Я на всякий случай оседлал Бегуна и навьючил все свои вещи, а сам, завернувшись в бурку, сел, прислонившись спиною к дереву. В избе слышались страшные ругательства. Я теперь уже знал, что попал к дурным людям; и решился быть настороже.
Наконец крики утихли, сквозь окна с промасленной бумагой я видел, что огонь потушен, и хозяева заснули. Я просидел всю ночь и раз даже очень сильно испугался. Я вдруг услыхал, что ко мне кто-то ползет, и поднял даже ружье, чтобы прицелиться, но, несмотря на темноту, разглядел, что это было что-то серое, небольшое. Кажется, собака, но отчего же лая я не слыхал до сих пор?
С рассветом в избе снова началась брань, и монголка позвала меня пить чай. Я сказал, что не хочу. Действительно, я в избу идти не хотел. Когда солнце поднялось, солдат и монгол пошли к лодке и поехали за рыбой. Они ловили рыбу и летом вялили ее, а зимою продавали и вяленую, и соленую, и свежую рыбу и этим жили. Надо думать, что кавалеры не совсем были чисты и, вероятно, продав свой товар, запивали и мало что вносили в свое общее хозяйство. Увидав лодку, отчалившую от берега, я вошел в избу, где монголка месила лепешки, и, положив перед нею двадцать копеек, объяснил ей, что желаю молока и лепешку. Монголка жадно схватила деньги, спрятала их и объяснила мне, чтобы я не говорил мужу и Ивану. Выпив молока и поев лепешки, я обошел кругом избы, отыскивая собаку, и потом спросил у хозяйки, нет ли у них собаки.