Выбрать главу

«Там дома» ему представлялось чем-то особенно хорошим, чем-то зеленым со множеством цветов, затем стояли ряды горящих свечей, а потом девочка на крыше с серьгой в ноздре.

В школе Коля учился очень хорошо, и хотя по-русски говорил, как русский, но и своего родного языка не забывал. Летом, во время вакаций, он брал уроки у муллы, и года через три мог читать Коран.

В 1876 году в Верном открылась прогимназия, и тринадцатилетний Николай Сартов был отдан в нее.

Ни забот ни горя, по-видимому, у Коли не было, а между тем Коля зачастую скучал. Приготовив уроки, он уходил в небольшой садик Веры Александровны и там садился около садовника сарта. После первого же разговора с Радваем — так звали садовника — Коля пришел пить чай и, сделав несколько глотков, сказал:

— Тетя, неужели вы совсем не знаете, откуда я родом?

— Понятия не имею, родной мой, — отвечала добрая старая тетя Вера.

— Да вед как-нибудь я вам достался?

— Тебя завезла ко мне одна дама из Ташкента, но я ее даже не видала, а племянница моя оставила завещание, по которому передавала мне тебя, и больше ничего, но кто ты, в завещании не сказано. Известно только, что ты сарт, потому и фамилию тебе дали Сартов.

— Ну что, тюря (барин), — говорил на другой день Радвай, — узнал ли ты, откуда ты родом.

— Нет, не узнал.

— Одно только я тебе скажу, у тебя там дома наверное лучше, чем здесь. Ты говоришь, что помнишь горы? Ах, как хорошо в зеленых горах. Я тоже давно оттуда. Земля-то там хороша, а вот люди-то нехороши.

— Как люди нехороши? Сарты нехороши?

— Что сарты! Сарты люди маленькие, тихие, а вот нехороши туркмены.

— Расскажи, чем нехороши.

— Ну слушай. Жил я в Чимкенте, был у меня домик, был садик, был ишак, была жена и два мальчика, хорошие мальчики. Жил я и было мне хорошо, но вдруг чем-то я прогневал Аллаха. Померла у меня жена, через месяц помер один мальчик, а потом и другой, и стал я жить один, и стал я чего-то все бояться. Вдруг лег я раз спать, и: слышу, что жена зовет меня: «Радвай! Радвай!» Я вскочил и сейчас вспомнил, что жены нет, но тут же услыхал, что на дворе кричит мой ишак. Я побежал на двор, никого нет, а ишак не кричит, а хрипит. Ах, тюря! Замерла у меня душа; вернулся я в саклю, зажег фонарь и пошел смотреть, и что же? Ишак мой лежит, шею вытянул и уши опустил. Я хотел его поднять, да не тут-то было! У него и глаза побелели. И заплакал я горько, так горько, тюря, что не дай Бог тебе плакать так.

— Ну, и что же потом ты сделал?

— Что я потом сделал? Просидел я над своим ишаком до свету, потом взял лопату, вырыл тут же яму, бросил его в нее и зарыл, а сам пошел к богатому соседу, продал ему свою саклю и сад. У соседа в это время сидел мулла, ученый, ученый мулла, такой ученый… весь Коран прочел… и сказал мне этот мулла, что Аллах посылает мне беды, потому что сердит на меня. И посоветовал мне этот мулла пойти в Самарканд, поклониться праху Тимура. Знаешь, тюря, в Самарканде 71 мечеть и 21 медрессе!

— Знаю, я про Самарканд учил.

— Ну, то-то, то-то, ведь ты ученый.

— Ну, что же дальше? — допрашивал Коля.

— Ну, продал я саклю, зашил деньги в тебетейку, вырезал себе в саду палку, и пошел на большую дорогу ждать каравана. Недолго ждал, как показались верблюды: товар везли в Мерв или куда-то в другое место, не знаю. Подошел я к начальнику каравана, поклонился ему, прижав руки под ложечку, и просил его позволить идти с караваном.

— Коли ты добрый человек, так иди, а коли злой, так Аллах тебя накажет. В то время, тюря, все злых людей боялись. Ну, и пошли мы, пошли. В первый день у меня ноги заныли, земля горячая, солнце так и палит. На ночь остановились в ауле. Около моего города я много знал народу и останавливался все у знакомых, так что мне не приходилось покупать харчей: пилав у всякого найдется. Ну, и шел я так с караваном дней девять, десять, и вот к вечеру вошли в Ташкент. В те времена Ташкент был не такой, как теперь. Кругом стояли высокие стены, только улицы были узенькие, так что, как две арбы съедутся, так тут крику и брани не оберешься, а в Ташкенте народ все разный, там и туркмены, и сарты, и киргизы, и узбеки, и таджики и всякого довольно, ну, всякий по-своему и ругается. Уж надо только правду сказать, что садов там было, так страсть, кругом саклей-то все зелено. Остановились мы не в середине города, а на краю, и только на другой день пошел я посмотреть на базар. Знаешь, тюря, лавок там тысячи, и купцы все из разных городов. Ну, что тебе рассказывать, сам побываешь там. Отдохнули мы два дня и пошли дальше. Ну, что же тебе сказать? Шли хорошо, потому что напиться было чего, а жара-то! Жара! Вспомнить страшно. Пешеходов нас было не мало, и многие падали, и верблюды и лошади шли, понурив головы. Пришли мы и в Чиназ и остановились там хорошенько отдохнуть, — ведь из Чиназа надо было выйти в Голодную степь. У Чиназа целый день караван наш перебирался через Сыр и, перебравшись, остановились ночевать. Ну, там и комаров было! Рано на заре вышли мы на другой день и пустились в степь. Сначала шли мы по болотинам, и донимали нас только комары, а потом, как вышли в степь, так что пол в комнатах у барыни, ни травинки ни сучка. И нельзя бы было пройти, как бы ни Божьи люди. А Божьи люди устроили по пути кирпичные здания, и кирпич такой, что нынче и не сделать. Знаешь, дома устроены точно половину арбуза или яблока на землю положить; круглые наверху, и от самой земли идут семь окон кверху, узких, как стрела.