Выбрать главу

оттого, что петли полдней туги, -

я вам открою

словами,

простыми, как мычанье,

наши новые души,

гудящие,

как фонарные дуги…

Вам ли понять,

почему я

спокойный насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт".

Хохот, свист, улюлюканье.

Голоса:

– Вот именно "последний"!

– Ха-ха-ха!

– Ну и стихи!

– Ни рифмы, ни размера!

– Ни складу и ни ладу!

– Бред!

– Химера!

– Халтура!

– Ахинея!

– Чепуха!

Гена (он уже больше не может сдерживаться):

Нет! Это вы несете ахинею!

Ведь он вас всех и лучше и умнее!

Он гордый! Он правдивый! Разве ж нет?!

А.А.:

Скажи короче, Гена: он – поэт!

Комната профессора, Гена – в позе человека, смертельно уставшего от непосильной работы.

А.А.: Что, Геночка? Устал стихами разговаривать?

Гена: Ой! И не говорите! Вот вы меня спросили, а я уже невольно думаю: как бы в рифму попасть, а то еще выгонят… Вспомнил, что теперь можно уже без рифмы, и прямо камень с души свалился!..

А.А.: А как тебе понравилась публика?

Гена: Вы знаете, совсем не понравилась… Такого поэта освистать! Откуда только такие люди берутся?

А.А.: Да они там все такие!

Гена: Где там?

А.А.: В той области Страны Литературии, где мы с тобой только что побывали.

Гена: Неужели же это и была Республика Поэзия? Стоило тогда так в нее стремиться!

А.А.: Нет, это была не Республика Поэзия. Это была совсем другая область.

Гена. И как же она называется?

А.А.: А вот подумай, как нам с тобой лучше всего ее назвать.

Гена: Ладно, подумаю. Только, чур, вы тоже придумайте свое название! А мы уж потом вместе выберем самое лучшее.

А.А.: Договорились!

Путешествие семнадцатое. Провинция Эпигония

Архип Архипович и Гена у пульта. Видно, что Гене не терпится поскорее отправиться в очередное путешествие. Профессор его останавливает.

А.А.: Погоди, погоди! Не спеши! Ты ведь в прошлый раз взялся придумать название для той области Страны Литературии, в которой мы с тобой оказались. Неужели забыл?

Гена: Ничего я не забыл! Придумал я вам название, и даже не одно, а целых два!

А.А.: Какое совпадение! Как нарочно, я тоже придумал два. Таким образом, у нас с тобой есть на выбор четыре варианта. Ну давай, говори свои!

Гена: Можно назвать эту область Стихоплетия. Или Рифмоплетия. Как вам больше нравится, мне все равно.

А.А.: Недурно! Совсем недурно! Во всяком случае, по мысли совершенно правильно.

Гена: А вы как хотели?

А.А.: Я – то считал, что мы с тобой побывали в Графомании. И поэтому у меня сперва возникла мысль присвоить этой области наименование: Графство Графоманское.

Гена: Звучит красиво. Только… не очень понятно.

А.А.: Что ж тут непонятного? Неужто-ты никогда не слыхал такого слова: "графоман"?

Гена: Слыхать-то слыхал! Только, честно говоря, я не очень ясно представляю себе, что это значит.

А.А.: Ну как же! Графоманом называется человек, который одержим манией сочинительства, но при этом начисто лишен литературного таланта.

Гена: А-а, теперь понятно… Нет, знаете, это все-таки сложновато. А второе ваше предложение какое?

А.А.: Второе, мне кажется, точнее: Эпигония…

Гена: Как?

А.А.: Эпигония. От слова "эпигон".

Гена: (туманно). А-а…

А.А.: Я вижу, ты весьма смутно представляешь себе значение этого слова. Эпигон – это значит подражатель. Эпигоном в искусстве называется человек, который неспособен творить самостоятельно, а создает лишь бледные, бессильные копии того, что уже было сделано его талантливыми предшественниками… Итак, на каком же названии мы с тобой остановимся? Как назовем ту область Страны Литературии, в которой процветают Никифор Ляпис, Олег Баян, Козьма Прутков и из которой были изгнаны стихи Маяковского? Ну, решай!

Гена: Честно говоря, Архип Архипыч, мне ни одно из этих названий по-настоящему не нравится. Да и те, что я придумал, тоже как-то разонравились.

А.А.: Что это вдруг?

Гена: Потому что я подумал, что лучшего названия, чем Республика Поэзия, мы с вами все равно не найдем!

А.А.: Вот тебе и раз! Да при чем же тут поэзия? Ляпис, Козьма Прутков, Баян – разве они поэты?

Гена: А кто же они, по-вашему?.. Нет, вы не смейтесь, я понимаю, конечно, что Никифор Ляпис – плохой поэт. Даже очень плохой, халтурщик… Но ведь поэт все-таки! Хороший или там плохой – это уже совсем другой вопрос. Инженер тоже может быть талантливый или бездарный. Но плохой инженер – тоже ведь инженер!

А.А.: А в поэзии совсем иначе. Плохой поэт – попросту не поэт.

Гена: А кто же он?

А.А.: Ну… В лучшем случае – стихотворец. Или, как еще говорят, версификатор.

Гена: А как же Козьма Прутков? Он, что ли, тоже не поэт? Да его книжка вот уже, наверно, лет сто как издается! И еще как – с портретом. Я сам видел…

А.А.: Ты прав. Прутков бессмертен, и книга его издается даже больше, чем сто лет. Но ведь Пруткова никогда не существовало на свете. Он выдуман!

Гена: Как не существовало? А портрет?

А.А.: И портрет выдуман! Козьму Пруткова, важного чиновника, пишущего скверные стихи и тем не менее считающего себя гением, создали в пятидесятых годах прошлого века несколько литераторов: братья Жемчужниковы и замечательный русский поэт Алексей Константинович Толстой.

Гена: А зачем?

А.А.: Затем, чтобы высмеять то, что им не нравилось в тогдашней литературе: пошлость, бессмыслицу, казенщину, отрыв от реальной жизни… Я вижу, Геночка, не миновать нам с тобой еще одного, повторного путешествия в те же края,

Гена: (в ужасе). Это что же? Опять стихами разговаривать?

А.А.: На этот раз можно и не стихами. Перевыборы короля поэтов уже прошли. А кроме того, в этой области Страны Литературии живут не только стихоплеты. Некоторые из ее обитателей пишут прозу.

Гена: Ну, если не обязательно говорить стихами, тогда ладно! Тогда я согласен. Давайте поедем…

Улица в Эпигонии. Она представляет собой пестрое смешение самых различных архитектурных стилей. Тут и ложноклассические здания с колоннами, и более скромные, мещанские домики с занавесочками, канарейками, геранью, фикусами. И все же есть в этой пестроте нечто общее: какой бы стиль ни являло собой то или иное здание, этот стиль доведен в нем до самого предельного, самого уродливого своего выражения. Гена и Архип Архипович бредут по этой странной улице, и как ни в чем не бывало продолжают свой разговор.

А.А.: Да ты не горячись! Я ведь не спорю с тобой, Козьма Прутков и в самом деле бессмертен. Но то-то и оно, что бессмертен он вовсе не как поэт!

Гена: А как кто же?

А.А.: Как насмешка над плохим поэтом! Вернее, над плохими поэтами.

Навстречу нашим героям движется какая-то странная фигура. Это чопорный человек в темных очках. Несмотря на ясный солнечный день, он в калошах, с зонтиком. На нем – длинное глухое пальто, застегнутое на все пуговицы. Воротник поднят. Совершенно неожиданно для наших героев этот странный прохожий вмешивается в их разговор.

Прохожий (еще издали тыча в профессора зонтиком): Стыдно вам, милостивый государь! Да-с! Стыдно вводить в заблуждение юношество!

Гена (вполголоса): Архип Архипыч, это еще что за тип?

А.А. (так же): Неужели ты не узнаешь его, Геночка?.. Здравствуйте, господин Беликов!

Беликов (сухо): Честь имею.

Гена: А, вот это кто! Беликов! Чеховский человек в футляре!

А.А.: Не соблаговолите ли вы объяснить нам, что побудило вас принять участие в нашем разговоре?

Беликов: Извольте-с! Я вмешался, дабы указать вам на недопустимость вашего поведения. Да-с! На легкомыслие, совершенно неприличное для воспитателя юношества.

А.А.: Вот как? И в чем же оно проявилось, это мое легкомыслие?

Беликов: Вы изволили сейчас сказать этому молодому человеку, что господин Прутков не поэт.

А.А.: Да, именно это я и сказал. Вы поняли меня совершенно правильно.

Беликов (в ужасе): Тсс! Опомнитесь! Что вы такое говорите?! Нас могут услышать!

А.А.: А нас и так слушают по радио – и, надеюсь, слушают многие. Почему вас это так пугает? Даже если бы я был не прав, что в этом ужасного? Вот вы сейчас докажете всем, что я ошибаюсь – и дело с концом.

Беликов: Так-то оно, конечно, так, да как бы, знаете, чего не вышло!

А.А.: Помилуйте, что же из этого может выйти?

Беликов: Если мы с вами, взрослые люди, станем спорить друг с другом, то что же тогда остается делать ученикам? Им остается только ходить на головах! Господин Прутков – Директор Пробирной Палаты, лицо в высшей степени уважаемое, а вы о нем так непочтительно… Как старший товарищ, я считаю своим долгом предостеречь вас. Да и почему вы решили, что господин Прутков не поэт? Как же он не поэт, ежели стихи пишет? Кто же он тогда, по-вашему?

А.А.: А вы уверены, что всякий пишущий стихи имеет право называться поэтом?

Беликов: Да какие же еще могут быть суждения на сей счет? Древние греки, изучению коих я посвятил свою жизнь, понимали под словом "поэзия" именно стихотворные произведения. И всякое человека, умеющего сочинять стихи, именовали поэтом.

Гена: Слышите, Архип Архипыч? Я ведь вам то же самое говорил!

А.А.: Поздравляю, Гена, ты нашел себе достойного союзника!

Гена (смущенно): А что? Он ведь все-таки учитель гимназии. Он, наверно, про это знает. Разве он неправильно про древних греков сказал?

А.А.: Про греков-то все правильно. У них поначалу все так и было. Но, насколько я понимаю, Козьма Прутков – не древний грек. Впрочем, не о том речь… Итак, господин Беликов, вы считаете, что и поныне всякий человек, умеющий сочинять стихи, может быть удостоен высокого звания поэта?

Беликов: Разумеется! Ибо согласно циркуляру, гласящему…

А.А.: Извините, что я вас прерываю. Бог с ним, с циркуляром… Я вижу, к нам приближается один весьма известный в здешних местах стихотворец. Давайте я вас с ним познакомлю. Он почитает нам свои стихи, а вы дадите заключение, можно ли его назвать поэтом.

Беликов: Извольте. Я только не знаю, смею ли я взять на себя такую ответственность. Как бы, знаете, чего не вышло… Дойдет до директора, до попечителя…

А.А.: Не беспокойтесь, мы им ничего не скажем… А вот и наш стихотворец!