"Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело
И что тогда творится с нами?.."
А.А.: Простите, Александр Федорович, я что-то не понимаю, как это чело может проступать слезами? У вас, что, слезы вверх текут, когда вы плачете?
Адуев (со стоном): О, как вы безжалостны! Вы без милосердия вонзаете свой анатомический нож в самые тайные изгибы моего сердца!
Гена: Да, Архип Архипыч! Это уж вы просто придираетесь! Может ведь поэт случайно оговориться…
А.А.: Ты прав, Геночка. От случайной оговорки никто не застрахован. Дело не в том. Простите меня, любезный Александр Федорович, главная беда ваших стихов в том, что они написаны "темно и вяло"…
Гена: Архип Архипыч, ну зачем вы его так обижаете?
А.А.: Что ты, Геночка? Александр Федорович мне чрезвычайно симпатичен. Но ведь и Ленский был симпатичен Пушкину, – об этом можно судить хотя бы по тем строчкам, которые Александр Федорович нам тут цитировал… Однако живейшая симпатия не помешала Пушкину вот этими самыми, как ты говоришь, обидными словами охарактеризовать стихи Ленского:
"Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)…"
Адуев: Для меня нет ничего священней имени Пушкина. И все же я буду спорить с вами! Вы слишком привержены к прозе жизни! А поэзия – это… это…
А.А. (не без иронии): Сон упоительный?
Адуев: Да! Если угодно – сон упоительный! Она обволакивает наши души мечтою о несбыточном, она зовет нас в туманные, заоблачные дали, она ласкает нас теплыми верованиями, вдохновенными фантазиями… Неужели вы не сознаете это?.. Поэзия должна ласкать!..
Последняя фраза привлекает внимание изломанной дамочки, одетой по последней моде нэповских времен. Это – мадам Мезальянсова из "Бани" Маяковского. Услышав реплику Адуева, она бурно включается в разговор.
Мадам Мёзальянсова (томно). Да, да, ласкать! Именно – ласкать!
А.А. (тихо): Ах вот кто к нам присоединился! Ну что ж, очень кстати…
Гена (шепотом): А кто это, Архип Архипыч?
А.А. (так же): Что это ты, Геночка, сегодня никого не узнаешь? Это же мадам Мезальянсова… Ну, из пьесы Маяковского "Баня". Вспомнил?.. (Громко.) Рад вас видеть, мадам!
Мезальянсова: Бонжур, гутен таг, хау ду ю ду! Пардон, молодой человек, не знаю вашего имени…
Адуев: Честь имею представиться. Адуев… Александр Федорович!
Мезальянсова: Ай эм вери глэд… Я слышала, вы говорили тут удивительно верно! Вот и мой шеф Победоносиков… слыхали, конечно?.. Он тоже всегда говорит: искусство должно ласкать, а не будоражить!
Адуев (пылко): Я счастлив, что вы со мною согласны!
Мезальянсова: Натюрлих! Искусство должно отображать красивую жизнь, красивых людей! Покажите нам красивых живчиков на красивых ландшафтах! Сконапель ля поэзи! Ву компрене? Сделайте нам красиво!
Адуев: Как это верно! Ах, как это верно!
А.А.: Простите, мадам, вы позволите задать вам один вопрос?
Мезальянсова: Плиз, май дарлинг!
А.А.: Вам нравится Владимир Ленский?
Мезальянсова: Ленский? О, еще бы! Тре шарман! Эти кудри, это благородное лицо, этот тембр…
А.А.: Тембр? Какой тембр? При чем тут тембр?
Мезальянсова: Ну как же! Ленский? Ведь это из оперы? Тенор?
А.А.: Нет, я вас спрашиваю про того Ленского, что у Пушкина…
Мезальянсова: Ну да! И я про него! (Напевает.) "Куда, куда, куда вы удалились…"
А.А.: Как вам кажется, Ленский – настоящий поэт?
Мезальянсова: О, йес! Он такая душка!
А.А.: А как вы относитесь к Пушкину?
Мезальянсова: Пушкин?.. Ну… Он – классик, гений, основоположник, е цетера, е цетера… Но если совсем тет а тет, так сказать, антр ну суа ди… Надеюсь, это не для печати?
А.А.: Нет, всего лишь для эфира.
Мезальянсова: Тогда я буду с вами вполне откровенна! Пушкин хорош для того, чтобы его изучать, уважать, ценить, цитировать, отмечать годовщины со дня его рождения или смерти… Наконец, для того, чтобы повесить его портрет… Разумеется, в изящной рамке… Но для себя, для души… я решительно предпочту Ленского… Или Бальмонта!.. А еще лучше – Северянина! (Напевает.)
"Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…"
Шарман? Не правда ли?
А.А.: Благодарю вас. Я вполне оценил вашу откровенность.
Мезальянсова: Не стоит благодарности… Ну, мне пора… Мсье Адуев, надеюсь, вы меня проводите?
Адуев: Ах, с величайшим удовольствием! Это такое счастье – найти единомышленника!
Мезальянсова: Гуд бай, адье, ауфвидерзеен, прощайте! (Уходит вместе с Адуевым, напевая.) О, баядера, пред твоей красотой!..
Гена (смеясь): Вот это да! Ну и единомышленника нашел себе наш Александр Федорович!
А.А.: Вот как ты заговорил, Геночка! А ведь только что он и тебя называл своим единомышленником. И ты с ним соглашался…
Гена (смущенно): Ну… Не совсем… Нет, вообще-то, конечно, я должен признать, что вы победили… В общем, вы сумели доказать, что Ленский – не настоящий поэт… И все-таки я остаюсь при своем мнении!
А.А.: То есть?
Гена: Я все-таки считаю, что Ленскому в этой самой Провинции Эпигонии не место!
А.А.: Как – не место? Почему? Ведь ты же сам сейчас признал, что он – не настоящий поэт?
Гена: Ну и что ж, что не настоящий! А в Эпигонии ему все-таки не место. Или уж тогда Козьме Пруткову там не место! Ленский, может, и эпигон, но ведь пародиями его стихи вы не назовете. А про Козьму Пруткова вы сами в прошлый раз говорили, что его стихи – это не настоящие стихи, а пародии. Вот и надо было тогда уж Ленского в Эпигонию поместить, а Козьму Пруткова – совсем в другую область, которую так прямо и называть бы – Пародия… Вот! Попробуйте это опровергнуть!
А.А.: А я и не собираюсь тебя опровергать.
Гена: Ага! Значит, сдаетесь?
А.А.: Нет, я просто перепоручу это другому.
Гена: Кому?
А.А.: Да самому Козьме Пруткову!
Едва Архип Архипович произнес эти слова, как рядом с нашими героями прозвучал величавый и громкий голос.
Голос: Кто здесь назвал мое славное имя?
Гена: Глядите, Архип Архипыч! Он уже тут!
Прутков (величественно): Я всегда следую своему знаменитому правилу.
Гена: Какому правилу?
Прутков: "Бди!" Вы произнесли мое имя – и вот я здесь! Ответствуйте: что заставило вас нарушить мое творческое уединение? Надеюсь, вам известен мой афоризм: "Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою!"
А.А.: Нет-нет, любезнейший Козьма Петрович! Ваши опасения напрасны! Мы побеспокоили вас совсем не ради пустой забавы. У нас к вам дело. И весьма серьезное. Мы хотим поговорить с вами о ваших творениях…
Прутков (глубокомысленно): Никто не обнимет необъятного.
А.А.: О, разумеется. Поэтому мы, с вашего поколения, ограничимся только вашими стихами… Скажите, что побудило вас взяться за перо?
Прутков: Отвечаю: я хотел славы. Слава тешит человека!.. Придя к такому сознанию, я решился писать.
А.А.: А вам не приходило в голову, что для тото, чтобы писать стихи, надо обладать поэтическим талантом?